Мы с тобой были типичными подругами из категории «противоположности сближаются». Слишком разными. Все удивлялись тому, как мы ладили друг с другом. Однако, несмотря на это, самой мне наши различия нравились чертовски.

Ты всегда слишком ярко красилась, а я же выбирала нейчерал бьюти и лишние полчаса на сон с утра. Ты выжимала из себя все соки, стараясь учиться на отлично, я же предпочитала из-за учебы не париться вовсе. Ты носила лишь строгую официальную одежду, а я выбирала комфорт. По утрам  я вливала в себя литрами крепкий кофе, а ты постоянно таскалась по школе с бутылкой воды и диетическими хлебцами. Ты читала классику и слушала girl in red, я читала все, что получалось купить дешевле, чем за 3 000 вон, и слушала старые песни Simple Plan. А еще я была выше тебя на полголовы, а из-за наших разных национальностей порой вообще казалась человеком с другой планеты на фоне тебя. Я была очень громкая и эмоциональная, а ты намного меня сдержаннее. Иногда мне даже приходилось слышать от тебя резкие замечания по типу: «Пак Чеён, будь потише! », но даже это меня умиляло.

Я слишком крепко верила в Бога, а ты настолько сильно разочаровалась в мире, что однажды тебе ничего не оставалось делать, кроме как, облачившись во все чёрное, в знак великого траура по этой чертовой жизни, заявить мне, что Его не существует. Но и это не мешало тебе с уважением и, кажется, иногда даже с искренним интересом слушать меня, когда я что-то рассказывала, держа в руках толстую черную книгу, именуемую «Библией». Я же несмотря ни на что и вопреки всему продолжала исполнять Его вторую самую главную заповедь*: всецело любить тебя.

Однажды мы с тобой поссорились. Вряд ли я сейчас смогу сказать, из-за чего именно, и было ли это действительно ссорой: ты неожиданно стала ко мне холодна, на все вопросы отвечала с той интонацией, с какой обычно язвишь своим неприятелям, а мои попытки узнать, в чем же, собственно говоря, дело, грубым и совершенно неестественным для тебя тоном увенчала идиотским «все хорошо», что явно означало обратное, а в тот момент окончательно пробило дно в моем резервуаре под названием «терпение». Спинным мозгом я чувствовала, что у тебя что-то случилось, но меня это тогда так разозлило, что я, ничего не сказав в ответ, лишь дергано забросила все свои учебные принадлежности обратно в сумку и, в сопровождении неприятного громкого звука небрежно задвинув свой стул, демонстративно пересела за первую парту.

Месяц мы с тобой не разговаривали и избегали любого контакта, даже зрительного. Всякий раз, сталкиваясь с тобой взглядами, я чувствовала, как сердце, сперва больно кольнув в груди, неожиданно срывалось вниз и, казалось, на секунд десять замирало вовсе, а по рукам проходил неприятный холод. Страх это был или отвращение, не знаю. Скорее всего, совесть.

Именно совесть, которую я, как мне казалось, давным давно в себе похоронила, заставила меня тогда подойти и извиниться перед тобой и удостовериться в том, что ты действительно больше на меня не злишься.

Мне определенно не стоило так эгоистично себя вести, оставляя тебя в столь трудный момент жизни одну. Нет, конечно, не подумай, что я слишком высокого о себе мнения, наверняка я не была единственным человеком в твоей жизни, к которому ты могла обратиться за помощью, а зная твой характер, ты бы в принципе не стала этого делать, предпочтя перетерпеть всю свою боль самостоятельно, наедине с собой, и лишь потом, уже со смехом мельком упомянуть о ней в разговоре, небрежно махнув в сторону прошлого рукой. Рукой, на которой уже давно здорового места не оставлял перочинный ножик, что ты всегда носила с собой на случай, если надо будет подточить карандаш для очередного наброска своего коммикса, а дома использовала совершенно не по назначению.

Ты всегда ходила в одежде с длинными рукавами, но от моего внимательного взгляда никогда не ускользали те моменты, когда они случайно задирались, и мне открывался вид на розовые полосы, почти вплотную покрывавшие твои бледные запястья. Я хотела, чтобы ты перестала этим заниматься или хотя бы злоупотреблять, но поделать ничего с этим не могла. Во-первых, сама не раз прибегала к бритве, а ты, знавшая об этом, явно не смогла бы воспринять меня как человека авторитетного в отношении этого; во-вторых, от подобных разговоров ты увиливала настолько умело, что порой я задавалась вопросами о том, действительно ли я в курсе о твоих мазохистских наклонностях, полагаясь лишь на то, что видели мои (не самые зрячие, кстати говоря) глаза. А ведь я только сейчас вспоминаю, что ты никогда не говорила мне об этой своей проблеме напрямую.

Да и в принципе ты никогда не посвящала меня в свои проблемы, но, как ни странно, я знала обо всех. Что-то наблюдала сама, что-то спрашивала, где-то слышала случайно, очень тщательно стараясь отфильтровывать в голове пустые слухи от реальных фактов. Однако ни что не меняло того, что я слишком сильно переживала за тебя. Но, к большому сожалению, единственное, что могла сделать, это обнять тебя и предложить поддержку, от которой ты всегда, хоть и с благодарностью, любезно отказывалась, даже объятия мои не всегда принимая, каждый раз словно норовя из них сбежать.

Привыкши жить по принципу «надо будет — попросят, захотят — скажут», я не уполномочивала себя правом лезть тебе в душу и выпытывать подробности того, разговоры о чем явно не приносили тебе удовольствия, а так же рьяно настаивать на помощи, о которой меня не просили. Сейчас мне кажется, что однажды это сделать все же стоило, а я — дура, что на это так и не решилась. Не успела.

В прошлую среду я вновь застала тебя, сидящей за второй партой, по своему обыкновению что-то черкавшей в своем черновике. Только от былого упорства на твоем лице уже ничего не оставалось, словно сейчас ты не рисовала проект мечты и всей своей жизни, а лишь пыталась занять чем-то руки и мысли, скривившие твое лицо гримасой полного отчаяния, что я прочла на нем в то утро особенно точно. Подойти к тебе я не успела, меня опередила Джису — девчонка из компании, с которой ты знатно сблизилась за лето и частенько тусовалась вместе. Сказать по правде, иногда я тебя даже ревновала к ней, но, уважая твои личные границы и право выбора круга общения, искренне наслаждалась теми днями, которые мы проводили лишь вдвоем, все лучше раскрываясь друг другу с самых разных сторон.

Джису небрежным дружеским жестом в сторону твоего плеча обратила твое внимание на себя вслед за взглядом, который, казалось бы, секунду назад не выражал ничего, кроме всепоглощающей пустоты, а сейчас преобразился в веселой усмешке под криво сбитыми на переносице бровями в ответ на, вероятно, очень локальную шутку подруги. Ее посыла я не поняла, не все расслышала в шуме класса, да и не особо хотела, в общем-то. Меня больше беспокоило другое. То, как быстро твое лицо преобрело свой первоначальный вид, когда мы наконец-то остались с тобой наедине после урока.

От былой при разговоре с девчонками  саркастичной улыбки и пропитанного иронией взгляда буквально только что на твоем лице не осталось и следа, лишь выражение глубокой опустошенности, а сама ты вновь превратилась в увядающий и рассыпающийся в прах прямо на моих глазах цветок, отвечающий мне на вопросы, хоть и с желанием, явно через огромную силу.

Ты говорила о своей боли абсолютно спокойно и твердо, даже голос твой не дрожал, но я видела в твоих глазах слезы, стоявшие перед ними мутной пеленой. Я хотела тебе помочь, ободрить и поддержать, но в это мгновение в моей голове дул ветер, а с языка сорвалось лишь скупое «я не знаю, что нужно делать и говорить в таких ситуациях...», а руки сами потянулись к твоим хрупким плечам.

— Спасибо, что тебе не все равно, — так же тихо прозвучало в пустоте класса химии, теряясь в складках моей школьной блузки.

Ты больше не отталкивала. Ты говорила.

Ты впервые говорила со мной так чисто и откровенно о том, что тебя тревожило. Я чувствовала твою боль, но где-то в глубине души радовалась тому, что последний кусочек льда недоверия между нами окончательно растаял.

Как опрометчиво с моей стороны. Это оказалось разовой акцией. А точнее, последней. И называлась она «довели».

В этот понедельник солнце светило непривычно ярко для середины октября и слишком неуместно для проводимого тогда мероприятия. Оно напоминало мне тебя, силившуюся улыбаться и державшуюся на плаву лишь благодаря юмору и пофигизму, когда в самые паршивые моменты жизни тебя покидала уже даже надежда. Всё в этот день напоминало о тебе, тогда как я стояла в чёрном платье и пальто у твоей могильной ямы, роняя на холодную землю горячие слезы. Чёрный цвет был твоим любимым. Священник, что читал молитву, снова и снова напоминал мне о том, какой убежденной атеисткой ты была. Гул рыданий окружающих в сотый раз рисовал в голове образ хохочущей девушки, всегда державшую всё в себе, и плакавшую, разве что, только когда у нее не получалось решить задачу по алгебре.

Никого не предупредив, в ту же среду вечером ты поставила на своем тонком запястье свой самый последний порез. Ты даже ушла из этой жизни, как подобает твоему стилю — молча и тихо. А я знала одно — еще и абсолютно безвозвратно.

«Лалиса Манобан, 2005—2022. Любимая дочь, внучка и подруга. Помним, скорбим», — было выгравировано под большим католическим крестом. Вопиющее неуважение, подумала я.

Хотя ты и не верила в Бога, а я ужасно сетовала на то, что этого даже не посчитали нужным учесть твои родные, прежде чем устраивать похороны и заказывать надгробие, я была убеждена тем, что самоубийство — грех величайший, и смысла расчитывать на его прощение у тебя больше нет, как и возможности в нем раскаяться. Хотя, ты никогда не делала ничего, не обдумав прежде последствия. Ты самостоятельно боролась со своей болью и решала все свои проблемы все это время, поэтому никто не был в праве решать за тебя, продолжать безрезультатно этим заниматься, или прекратить — раз и навсегда. Ты выбрала второе, и я не смею осуждать тебя за это. Ведь о мертвых либо хорошо, либо ничего, а я слишком сильно тебя люблю, чтобы нелестно отзываться в твой адрес... Главное, что тебе наконец-то полегчало. Я рада, что сейчас тебя действительно больше ничего не тревожит. Ну, а в моем сердце ты останешься на века. Точно так же, как и под землей.

Хороший каламбур получился...
Ты бы наверняка оценила.

* — Матфея 22:37–39: «„Любите вашего Бога всем сердцем, всей душой и всем разумом“.  Это — первая и самая важная заповедь. А вторая подобна ей: „Любите ближних, как самих себя“».