Мунбёль однажды думала, что ветер её сломает. Но её не сломали ни покупка билетов, ни перелёт в другую для себя страну, где абсолютно противоположный климат, так ещё это Европа. Польша. Место различных исторических событий, страна пива с малиновым и смородиновым соком, Польша привлекала маленькую Бёри — там отличались люди, но при этом она чувствовала странную тоску по этой стране. Отец говорил, всё это из-за того, что их дальние родственники были поляками, перебрались в Корею и там осели, и теперь Бёри хочет вернуться на родину предков, но причина резкого переезда с рюкзаком за спиной и чемоданом в правой руке была другой.

Мунбёль уже несколько лет болела анорексией, мечтала поправиться и продолжить так, как жила до этого — учиться, посещать разные мероприятия, общаться с различными людьми. Жаль, что слова для неё имели большое значение, в то время как никто больше не считался с ней. «Уродка жирная» да «У тебя жопа толстая» преследовали её по пятам, потому Бёри, схватившись за голову, стала стремительно худеть. Голодовки, слабительные и полное обезвоживание организма — к этому жизнь не готовила, но девушка старалась сделать так, чтобы никто не заметил её состояния. Только как тут не заметишь, если девушка после каждого приёма пищи с родными блевала в туалете, а потом плакала, лёжа на кровати и чувствуя, как ломкие волосы слетали с головы?

Мунбёль осторожно направлялась к куратору, который должен был привезти её в «Древо жизни» — дом, где ей помогут вылечиться, встать на ноги и выползти из лап расстройства. Куратором оказалась девушка-полячка, она великодушно улыбнулась и слегка поклонилась кореянке — чтила её традиции. Бёри совсем немного знала польский, потому поспешила поздороваться:

— Cześć, — и кивнула, а потом пошатнулась — голова закружилась, в глазах потемнело, а куратор подхватила её за плечи. — Простите, я мало знаю по-польски, сейчас говорю по-корейски и мне так плохо...

— Всё хорошо, мы можем говорить по-корейски, — явный акцент пробил шум в ушах, и Мун отдалась в объятия куратора. — Пойдёмте к машине. Нас отвезут.

Девушка сидела на заднем сиденье, уперев голову в окно, и наблюдала за проносящимися мимо пейзажами: вот город, безликий, полный стекла, бетона и домов, в которых жили серые и унылые люди. В похожей коробке в тридцать квадратов жила и сама Мунбёль: пыталась учиться, пыталась работать, но ежедневная слабость не предоставляла возможности, будто бы издевалась. Её кухня всегда была чиста — зачем она нужна, если не позавтракать, не пообедать и не поужинать, потому что кусок в горло не лезет, а если и лезет, то кажется безвкусным. Квартира, в принципе, тоже не имела никакой грязи, даже лёгкой — пока ещё были силы, Бёри драила каждый угол. Потом силы закончились. Как и оправдания для себя, своему отказу от еды и всему остальному.

А потом Сола, вынужденная путешествовать по Европе, потому что была журналистом, и узнавать вечно что-то новое для себя, рассказала о Древе жизни, в котором ей удалось побывать. Добыла телефон, переводчика с польского — и совсем скоро помогала любимой подруге собирать чемодан.

«Так и надо, — проговорила Мун, — я выздоровею и вернусь».

«Можешь не возвращаться, если выздоровеешь и найдёшь там свою любовь, — хохотнула Сола, но прозвучало это немного грубо — Бёри даже сжала тонкие пальцы. — Знай, я всегда рада за тебя и буду поддерживать в любом случае. Если что — пиши, звони, я прилечу первым же самолётом».

«Мне будет одиноко без тебя», — и подруги обнялись, прикрывая глаза.

Мунбёль приехала в пансион около обеда: светило яркое солнце, поливая вокруг всю землю своими лучами, и девушка сощурилась, глядя на небольшой с виду двухэтажный домик с мансардой. Он был выкрашен в белый цвет, крыша — коричневая, да и в принципе выглядел как обычный дом, в котором живут обычные люди. И только приезжающие сюда знали, что это не простой дом, где заботливая мама варит суп, а вечно работающий папа читает за кофе утреннюю газету, что через забор бросил мальчишка-почтальон. Дети в этой семье тоже есть — они просыпаются, лениво улыбаются и спускаются к завтраку, чтобы потом успеть в школу, но... тут никто никуда не спешит. Никому это не надо.

Мунбёль вместе с сопровождающими прошла по напитанной теплом травы прямо к двери домика, где не было замка и глазка. Создалось небольшое впечатление, что за людьми здесь никто не следил, девушки что хотели, то и делали, лишь изредка подчиняясь распорядку дня. Если человек хотел вылечиться, то он вылечивался, а если тянул с выздоровлением, то обязан был постоянно платить. Бёрт приехала, чтобы избавиться от болезни и чувствовать поддержку. Но на первом этаже её ждала девушка, которая давно перегорела и не знала, выздоровеет ли вообще, потому что ни сил, ни надежды на это уже не имелось.

— Госпожа Бёри, на этот месяц вы будете под нашей заботой и опекой, поэтому мы просим вас сдать любые колюще-режущие, что у вас есть, в том числе ключи, и средства мобильной связи. Они будут вам выданы по первому требованию. Видео и фотосъёмка тут запрещены, наказание — штраф и выселение. Вы подписали все нужные бумаги, осталось дополнительное соглашение, пожалуйста, ознакомьтесь с ним и можете заселяться.

Мунбёль оставила свою подпись и отложила ручку. В животе привычно свело, она схватилась за руку гида, чтобы встать, и в тот же момент увидела её — девушку, сидящую под окном скрюченной на металлической скамейке и курящую. Между ними что-то прошло, проскочило, и незнакомка нахмурилась, стряхивая пепел в стеклянную пепельницу, полную окурков. Она встала легко, как птица взлетает, взяла пепельницу и неторопливой походкой пошла к Бёри и сопровождающим её людям.

— Новенькая, — хмыкнула она, и Мун повернулась на голос — девушка говорила по-корейски, да и сама явно на сто процентов была кореянкой, — ничего такая. Даже энергичная.

— Не разводи тут лишних разговоров, — осадили её, и девушка сердито фыркнула. — Иди куда шла, Хвиин.

— Почему вы так грубы с ней? — с недоумением спросила Бёри, оглядывая ту, что звали Хвиин, с ног до головы: болезненно худая, даже слишком, щёки впали, а глаза настолько большие, что похожи на чёрные засасывающие дыры. Её можно назвать красивой, даже идеальной, только вот от последнего слова в своём сознании Мун вздрогнула: ей не хотелось, чтобы идеальность у неё в голове ассоциировалась с настолько болезненной худобой. — Она же тоже больна...

— О, милочка, больна тут ты, а не я, — огрызнулась девушка, и Бёри поняла — та не видела абсолютно никакой проблемы в собственной анорексии, только появлялся вопрос: «Зачем она вообще тут находится, если явно не собирается лечиться?» — Я здоровая женщина. А теперь иди в палату. Дай бог тебе не помогут.

Что-то с этой самой Хвиин было не так.

— Кто она? — Бёри осмелилась задать вопрос только тогда, когда она и провожатый оказались прямо напротив двери с цифрой восемь — магический знак бесконечности, непрерывности, и пришлось даже закрыть глаза и помолиться, чтобы это были не бесконечные страдания, а бесконечная радость на пути к выздоровлению. — Почему она так... Вызывающе себя ведёт?

— А, это Чон Хвиин, не обращайте на неё никакого внимания, она из... ненормальных, — покрутил гид пальцем у виска. — Она из особенных. Тех, у которых нет подвижек в выздоровлении. Она просто уже два года тут. Два года в одном весе. И понятное дело, раздражишься, если не давать похудеть анорексику.

— Вот кто-то раздражительный, а я вечно сонная и хочу упасть, — произнесла Бёри, падая на кровать. — Мне нужно примерно два дня адаптации. Могут ли меня в это время звать только на приёмы пищи?

— Приёмы пищи, лекарств и водные процедуры, — уточнил гид, — это всё обязательно, а мероприятия и прогулки первое время можете пропускать.

— Спасибо.

Как только провожатые ушли, Бёри повалилась на застеленную свежим бельём в цветочек койку. Комната, в которую её поселили, была обычной, типовой, с бежевыми стенами, столом, стулом и шкафом. Она больше напоминала коробку, в которой могла резвиться небольшая мышка, чем полноценное жилище человека, который заплатил достаточно денег, чтобы прилететь сюда из другой страны. В окно, наполовину завешенное занавесками, светило солнце, ласково трогая лучиками лицо изнеможённой девушки. Она ощущала усталость и сонливость, даже прикрыла глаза, но ни облегчения, ни сна не почувствовала.

Будто бы приняла те таблетки для похудения, у которых две побочки — сон и смерть, и засыпая, боишься не проснуться.

— Разлеглась тут, а вещи не торопишься разобрать, — услышала Бёри у себя над ухом и приоткрыла глаза. На неё смотрела та же незнакомка с первого этажа, но теперь в её руках не было пепельницы, а в губах — сигареты. Своим теперешним нарядом она больше стала напоминать цыганку: повязанный шарф на талии, многослойная юбка, бренчащие бусы, бандана на голове. Она очень... шумная, даже визуально. Но при этом Мунбёль ловила себя на мысли, что эта незнакомка, которую назвали Хвиин, очень даже интересна ей. Визуально шумная, грубая, а ещё какая-то странно притягательная.

— Ты пахнешь краской для волос, — шепнула Мунбёль, и Хвиин пришлось нагнуться, чтобы услышать хоть что-то. — Ты красишь?..

— Да. Я хочу быть красивой в этой дыре.

— Так поправься — и станешь красивой.

— То есть для тебя красота — это один сплошной жир?

— То есть ты весишь тридцать килограмм?

Хвиин вздрогнула — никто ещё, кроме врачей, не мог настолько чётко сказать, какой у неё вес. Через смуглую кожу, которую она прячет за толстовкой или широкой футболкой, выглядывают очертания костей, и это ни на грамм не красиво, это отвратительно, надо, чтобы кости были видны ещё больше! Потому Хвиин скрипела зубами и мысленно молилась, чтобы у неё у самой не появилось сил разорвать в клочья девушку, что лежит на кровати ничком прямо перед ней.

С тех пор как Хвиин, разозлившаяся на Мунбёль, прошло три дня. Все три дня Чон не ходила ни на завтрак, ни на обед, ни на ужин, перекусы тоже пропускала, но внимательные девушки-полячки приносили ей то печенье, то что-то ещё, лишь бы та не взвыла из-за голода. Но у Хвиин и так ничего не взвоет, уже желудок так натренирован, что становится страшно — она совершенно не чувствует голода. Она даже в воде не нуждается, пьёт её только для того, чтобы ни у кого не было вопросов. Но зато она посещала занятия по йоге. Которые, как назло, посещала и Бёри.

Хви любила сидеть около инструктора и греться на солнце, подставляя лицо и воображая себя на берегу моря. К сожалению, она в Польше, в горах, и будет счастьем, если она вообще доживёт до того момента, когда окунётся в то самое вожделенное море. Но ей и не надо было жить — слишком уж живо воображение, слишком уж хорошо она умеет воображать. И Бёри со своим стремлением жить и потолстеть выбивает из колеи, потому что практически все девушки в этом самом Древе жизни мечтают умереть от голода.

Прекрасные девушки с абсолютно не прекрасными мечтами.

— И почему ты жить хочешь? — с лёгким презрением спросила Хвиин после очередного занятия йоги — кажется, в глазах Бёри появился свет, ведь за ней действительно начали следить наставники, заинтересованные в выздоровлении своих гостей-пациентов. — Тебе есть, из-за чего это делать?

— Из-за самой себя, — и Бёри тронула бок — ребро больше не выпирало и не резало пальцы. — Я хочу жить. У меня есть страсть — я хочу вылечиться, чтобы все знали, что можно войти в ремиссию. А потом я буду рассказывать о своём опыте анорексии.

— Блогером хочешь быть, чтобы наживаться на собственной жирности, — фыркнула Чон, и Бёри вздрогнула — не так она представляла подобный разговор, ох как не так. — Идиотка. Лучше бы ты вообще сюда не приезжала.

Хвиин была из того рода людей, у кого их мнение — первостепенно, а остальные могут либо молчать, либо молчать и слушать — третьего не дано. Её поддерживали только из-за того, что она могла выцарапать глаза и бросалась каждый раз на людей с кулаками, и её боялись. Лучше уж пусть ей будут молчаливо поддакивать, чем каждый станет свидетелем насилия. При посторонних Хвиин была лапочкой, по крайней мере, не так сильно нарывалась, а с пациентами... Удивительно, что на неё до сих пор не пожаловались, учитывая все её заслуги.

— Отстань от меня, я приехала сюда лечиться, а не тратить деньги мужа или отца, чтобы просто немного здесь побыть, показать, какая я несчастная и что меня все должны пожалеть, — огрызнулась Бёри впервые за всё нахождение в Древе жизни.

Она редко сыпала негативом. Редко показывала кому бы то ни было плохое настроение. Но эта Хвиин... Она ведь специально говорила в такие моменты по-корейски, чтобы максимально задеть, ведь Бёри почти не говорила по-польски, а её личный переводчик не появлялся не то что не по первому требованию — казалось, ушёл в закат и совершенно не хотел возвращаться. Мун оставалась один на один в практически незнакомой стране с агрессивно настроенной Чон Хвиин, но хотелось драться — эта девушка мешала её выздоровлению.

А потом они вообще подрались, и неудивительно, что сил было больше у Мунбёль, а вот более остра на язык — Хвиин.

В Древе жизни не существовало системы наказаний, но день драки заставил учредителей задуматься: они грамотные психологи, которые не должны выводить гостей-пациентов хоть на какие-то конфликты. Это доброе место, где впервые пролилась кровь, потому что у Бёри рассечена бровь, а у Хвиин разбита губа. Под присмотром психолога их попросили обработать друг другу раны, чтобы девушки поговорили, а переводчик больше помогал специалисту, чтобы понять, о чём вообще говорили две юные кореянки. Наверно, руководству Древа жизни стоило подумать о том, чтобы не принимать иностранок, потому что они слишком буйные для такого спокойного места.

— Я не знаю, что на меня напало, и очень хочу извиниться, — проговорила Бёри. — Потому что драку начала я.

— А я первая открыла рот в твою сторону, хотя не должна была этого делать, — сказала Хвиин и распаковала пластырь — хотела его наклеить на бровь девушки напротив. — Ты... адекватная, нормальная, не как я. Это мне суждено тут умереть от голода в условиях, где много еды. А ты выздоровеешь и птицей улетишь.

— У тебя есть все шансы быть такой же птицей.

Эти слова отпечатались в голове Хвиин. Она, как только обработка губы была закончена, сбежала в свою комнату и не появлялась на общих собраниях два дня. А потом Бёри просто постучала к ней — думала, прогонит, но нет, Хви, с потухшими глазами, двухдневным налепленным пластырем на губу и зарёванным лицом открыла дверь.

— Твои слова кое-что мне напомнили. Напомнили то, от чего я пыталась сбежать.

— И что же это за слова?

— Про летающих птиц.

Хвиин утянула Мунбёль за собой; комната Чон совершенно не отличалась ни от чьей другой, только вот выглядела она какой-то холодной, мёртвой. Игрушечные Куроми и Салли из Line Friends выглядели на сером одеяле чуждо, будто бы не здесь они должны находиться, а стоящий посреди комнаты чемодан так и кричал — его хозяйка готова тотчас же сорваться в путь, как только поймёт, что ей здесь дискомфортно. Хвиин похудела на ещё один килограмм — ближе к своей цели, ближе к совершенству, только вот... Тошнило от собственных идеалов. Хотелось прыгнуть с окна, как птица, да только не улетит к свету.

— Когда я была младше, я влюбилась, — Хвиин закурила — буквально второй раз на памяти Мун, но ей уже хватило сигаретного дыма на годы вперёд. — Тот мальчик... да, это именно был мальчик, школьник, он любил худеньких девочек, а у меня бёдра раздались вширь в тот год, да и щёки всегда круглые. Он сказал, что я жирная. У меня диагноз «депрессия», к этому прибавилось моё желание тотально похудеть, чтобы достичь его идеала. Потом в болезни я стала строить свои идеалы. Такие же худые, как модели. Только я намного худее моделей, — Хвиин сделала паузу и снова затянулась. Выдохнула дым и продолжила: — Шло время, я окончила школу вместе с анорексией, окончила университет, правда, заочно, потому что весь выпускной год шаталась по больницам, и родители «подарили» мне поездку сюда. Живу тут второе лето. И не могу понять, почему же мне не могут помочь.

— Потому что ты и в помощи не нуждаешься, — Чон на эти слова кивнула — анализировала уже своё поведение, знает, что с ней не так. Путём нехитрых размышлений Бёри догадалась, что девушке, что сидела напротив, около двадцати пяти-шести лет, но она не выглядела на столько — по лицу было видно только шестнадцать-семнадцать.

— А потом я влюбилась уже здесь. Влюбилась очень горячо. Она была полячкой, милой, маленькой, светленькой... она была как ты: тоже улыбнётся, подбодрит, всё стремилась выздороветь... только голова отлетела. Спрыгнула ласточкой с крыши. Не справилась, потому что из-за еды стало болеть не только тело, но и душа, она стала не поправляться, а ещё больше худеть... Обследовали её незадолго до смерти, оказалось — опухоль. И худела она тогда только из-за того, что опухоль появилась, врач был неправильный, сразу ей поставил анорексию. И я боюсь. Боюсь, что у меня так же, как и у неё, опухоль, но худею, потому что ничего не могу с собой поделать. Я здорова, у меня нет рака. Есть только беды с головой и ненужное желание вечно худеть. Потому что после её смерти что-то во мне сдвинулось...

— Ты по ней скучаешь?

— Очень, — Хвиин подняла глаза на Бёри, — и очень хочу вернуть. Но мне кажется, будто она вернулась. Ведь ты с ней одна копия внутренне — такая же энергичная и весёлая, а я непонятно кто.

— Ты — Чон Хвиин, и, как все, достойна исцеления. Просто позволь себе выздороветь, поговори с госпожой Вуйчик, она очень хорошая.

И ладно, если бы всё так было легко. Ладно, если бы действительно всё было так — захотел и выздоровел. Хвиин начала есть, стала посещать групповые терапии и даже немного поправляться. Но всё же в голове что-то сдвинулось окончательно.

Во время беседы с той самой госпожой Вуйчик выяснилось, что есть в Древе жизни один человек, что влюблён в Хвиин, и та сразу вспомнила Диту — ту самую девушку, в которую она страсть как влюбилась. И ничего было не изменить, ведь слёзы из-за неё были настоящими, а ещё хотелось к ней неимоверно.

— А может ли человек переродиться в... другого человека? — осторожно спросила Хвиин.

— Перерождения как такового не бывает, — сказала госпожа Вуйчик, — но вам может кто-то о ком-то напоминать. Я права?

— Вы чертовски правы.

Бёри в это время заботилась о Хвиин, а та в свою очередь заботилась об образе Диты, наложенном на лицо Мун. Красивые, желанные... и одновременно притягательные. Может, и хорошо было, что Мунбёль появилась в жизни Хвиин, а может, это было вестником беды.

Хорошо, что это был первый вариант.

— Ты мне напоминаешь Диту, потому я хочу кое-что тебе сказать, — девушки недавно взвесились — за пару месяцев обе набрали по пять килограмм и даже будто бы стали ощущать себя лучше. Хвиин взяла Мунбёль за руку и посмотрела ей прямо в глаза. — Пожалуйста, не покидай меня. Пожалуйста, будь рядом с тобой. Потому что именно ты заставляешь меня хотеть жить.

— До смерти Диты ты хотела жить? — спросила Бёри.

— Сейчас понимаю, что да. А без неё жизнь перестала иметь хоть какой-то смысл. Будешь моим смыслом?

— Не ищи смысла в людях, найди лучше его в себе, — сказала Мун и притянула к себе подругу, о которой заботилась вот уже несколько недель. Хвалила, когда та ела, улыбалась в ответ на улыбку, и разговаривала — даже остальные постояльцы недоумевали, почему они начали общаться, что между ними такого произошло А ничего особенного — просто принятие, просто Хвиин открылась хоть перед кем-то и взяла себя в руки. — Потому что ты — самое дорогое, что у тебя есть. А если будешь пытаться делать наоборот, то вскоре осознаешь, что тебе это не надо.

Мунбёль вышла из Древа жизни через полгода здоровой, набравшей вес и улыбающейся, а под руку с ней шла Хвиин, точно такая же здоровая, сумевшая отпустить смерть Диты, в которую была влюблена. Потому что у неё была новая любовь. И с этой любовью, новой, искрящейся, она возвращалась домой, в Республику Корея, где уже не надеялась появиться.

— Я люблю тебя, — пылко сказала Хвиин в аэропорту. — Больше, чем кого бы то ни было, больше, чем свою страну.

— А я люблю тебя в ответ, точно так же, как и ты, — прошептала Бёри и получила немного смущённый поцелуй в щёку. — Вернёмся в Корею и будем вместе счастливы, ведь никто нас больше не разлучит.

Никто и никогда. Древо жизни их объединило, а Республика со своими особенностями не разъединит никогда.

Если, конечно, Хвиин внезапно не найдёт смысла в каком-то человеке, но этого не случится — с первым снегом в Польше замелись все сомнения в себе, чувства к Дите были похоронены, а Мунбёль заместо раздражения вызывала лишь доброту, тепло и ласку. У них будет ещё множество дней вместе, где они будут сыты, целы, здоровы и невредимы. Главное посещать врача. Главное следовать рекомендациям.

Они со всем в этой жизни справятся.