Вторая глава: и ревут беспощадно шторма

За окнами бесновалась вьюга.
Начало декабря выдалось на диво стуженным, - лютые вихри снега в раскрасневшиеся лица при каждом выходе из тепла здания наружу, были конечно сомнительным удовольствием, но и это было не самой большой проблемой. Не для него. По крайне мере, это была непогода, с ней нельзя было воевать, - лишь смирится и плыть по течению дальше, ожидая скорейшей весны и солнца. Для него же куда более существенным снижением количества нервных клеток являлись его трое студентов. Молчаливые скульптуры, хоть и по-молодому красивые, пышущие некоторым очарованием в своей этой отстранённости и отчуждении, на его сугубо эстетической взгляд, никак не желали идти на контакт. Ни один. Даже девушка, что выглядела несравнимо мягче по сравнению со своими приятелями по несчастью, - смотрела талым золотом карих глаз, и ни слова не произносила, как бы он не спрашивал, чтобы не говорил, как бы попытаться подружиться не пробывал.
Парни не в пример настораживали ощутимо сильнее. И выделить лишь одного, кто это делал с подавляющим перевесом для Мина не вышло, - оба юноши взирали волками, и перескакивали один на простор покрытый белым покуда хватало обзора за окном, около которого стоял, другой на свои руки, не желающие униматься и сохранять недвижимость, - то и дело крутились вокруг друг друга большие пальцы, да чуть сжималась кожа, когда те стискивались в кулаки.

Юнги право слово, не знал как к ним поступиться. Их имена, мужчина, разумеется знал, но не потому, что те так любезно соизволили таки ему при первой встрече представится. Совсем нет, к печали последнего. Это были накануне первого дня изученные личные дела. Сами же они вообще не разговаривали. Ни с ним, ни между собой, ни даже почти на занятиях. Он проверял, - и лично заглядывал к ним в группы, и спрашивал у коллег. Это был чёртов тупик, - вынужден был подвести итог тот, по истечению первой недели. Возможно, ещё не совсем провал его как педагога, но и впрямь удар по гордости и этике.

- Что же мне с вами делать, - в который раз только за прошедший час вздохнул тот. Чуть заправил черную чёлку назад, чтобы не перекрывала завесом собой всё остальное перед ним, и по очереди обвёл взглядом каждого из находящихся в его кабинете. В третий раз за эти длинные и как никогда ранее напряжённые шестьдесят минут. - Мы так далеко не продвинемся. Ох, всмысле не продвинемся вообще, потому что чтобы был регресс, должен быть хотя бы изначальный стартовый прогресс. Вау, мы на мёртвой точке. Успех.

Внезапно именно на эти его обречённые замечания, послышался тихий смешок.
Если бы в кабинете уже не была бы безразличная и всё собой заполняющая тишина, она бы точно воцарилась после этого. И была бы ещё более нагнетающей, - потому что именно Юнги удивился больше всех, хотя и не должен был вовсе. Ему показалось, что всё потеряно, - но тут вот это. Пожалуй, учитывая отсутствие всякой видимой реакции на его прошлые слова, это тоже уже было маленькой победой. Или таковой её ему хотелось считать.

- Вонён, верно? Надеюсь, я не ошибся. Если так, то прости, так мне твоё имя передали. - обратился непосредственно к единственно изъявившей хоть что-то спустя, кажется, целую вечность с того, как он начал выводить их на разговор, - или из себя, судя по странному огоньку кварцево-маревых глаз парня у закрытого окна, направленных какую-то долю мига прямо на него. Он стойко его выдержал, - и те вновь вернулись к наблюдению пейзажа за стеклом, ему же и осталось, что продолжить начатое. - Не хочешь рассказать о себе?

- Что, нет? - едва не надув губы, но вовремя спохватившись, изрёк Мин, встречая на предложение отрицательный кивок головой с третьей парты второго ряда. Длинные светлые волосы изящно отражали падающее на них сияние снега, которое лилось в кабинет через панорамные рамы, и если бы не данный момент, то он бы даже сделал ей комплимент. Потому что эта девушка несравненно прекрасна.

Вообще, все из них было до беззаконого красивы. С фарфоровой кожей, без заметных изъянов, и зефирно-пухлыми губами, - особенно у парня с лисьим разрезом чёрных омутов, и яркой красновато-матовой шевелюрой, и этой вот кукольно-хрупкой фигурки самой младшей из них семикурсницы первого года. Старший же среди троих студентов был самым высоким, с широкой линией плеч, острым как нож подбородком, и настолько выточенным профилем, что просто первое время завораживает без единого шанса на спасение из плена.
Его ребята были по правде одними из самых восторгающих внешностью людей, что он вообще встречал за всю свою жизнь, включая учёбу здесь же. Конечно, это могло быть его субъективным мнением, и некрасивых людей, особенно молодых, в принципе не бывает, - всё в глазах смотрящего, но они заставляли в зобу дыхание буквально спирать.
Томили этим безоружным великолепием, - и говори бы они, используй силу голоса, - им бы вряд ли нашлись достойные противники в любой из отраслей, куда бы те не поддались после окончания учёбы.

Ах, мечты. Что-то он отвлёкся.

- Может быть, вам было бы интереснее, если бы сперва я рассказал о себе? - снова в пустоту уронил Юнги. Как же до трепетного просто его без всяких причин на это игнорировали. Даже если мотивы и были, для него это всё ещё минное поле - ничего неизвестно, а неправильно сделанный шаг и ты в полёте от взрывной волны. Хорошо если жив останешься. Причин, которых он не знал, и не узнает, если те сами об этом не поведают, - было очень трудно избежать, не задев нечаянно обсуждением. О себе бы вещать было проще, - информация дозирована, верна и не требует мысленной обработки. И это тоже было бы полезно в обе стороны. Не так, как если бы ребята были первыми, но что имеем, то наше, на остальное не сетуем.

Им всё же ещё до конца их учёбы вместе контактировать, - если для одного это последний год, финишная прямая, то для двух других ещё два и три года жизни здесь. Как они вообще столь продолжительный промежуток, - более десяти лет, - умудрялись координировать здесь? Это выглядит как что-то невероятно трудное, - он по своему опыту знает. Своему и дорогих сердцу друзей, с которыми когда-то делил комнату, классы и занятия. Жил, ел, спал, обсуждал заданные конспекты и полученные знания. С которыми дышал одним воздухом.
Они так похожи, - как разбитые на грани зеркальное изображение.

Мунбёль была самой старшей из них, они познакомились на единственном году обучения третьего курса. Немного замкнутая и бессловная, - она таила в себе тайны и секреты отличной учёбы, не взирая на не особую общительность, и была в этом мастерицей. Её ставили в пример не только младшим курсам, но и старшим иногда прилетали сравнения с ней, её усилиями прилагаемыми, чтобы не просто удержаться на плаву, а быть лучшей среди своих, - когда тем же было достаточным едва отсидеть назначенные час полтора и выйти с пустой головой из аудитории прочь.

Они её, признаться честно, тоже сперва невзлюбили, - старшекурсница казалась для них, - учеников заключительного года учёбы на пятилетнем цикле второго курса, - такой далёкой. Что-то на слишком очевидно другом уровне. Непостижимом.
Они с Кихёном не то чтобы и горели особым желанием учится. Не тогда, когда дома у них всё вверх дном, - у Юнги больная смертельно сестра, у Кихёна распавшаяся на осколки семья, и они совсем ничего не могут поделать или помочь. Ничем. Полностью бесполезны, и зачем тогда бороться было за другое, если самое важное спасти уже не удавалось? Их способности здесь - бесполезны.
Как пыль в глаза, - а тут ещё и эта тринадцатилетняя девчонка как кость в горле. Вся такая преуспевающая, надежда и гордость, и профессора, что ею довольны сверхмеры. Ещё с умением перемещения во времени, - ещё бы ей не удавалось так хорошо учиться, когда у неё буквально запас стольких часов, сколько ей было нужно. Даже если это работало и не так, - им двенадцатилетним на это было совершенно всё равно.
Конечно, они не прониклись к ней обожанием.

- Слишком много о ней говорят, - обычно закатывал глаза Кихён, встречая взглядом светло-лиловую макушку в их столовом зале. Старшая всегда сидела за своим обеденным столом у стены около входа одна, - и второкурсникам на неё с их места на пару столов вглубь открывался замечательный обзор. Даже за едой та не выпускала из рук тетрадей, и постоянно что-то перечитывала и дополняла, - и, естественно, это и смешило, и раздражало одновременно.

Юнги каждый раз на неё оглядываясь, хмурил брови, запивая чувство гложущее неприятно внутри горячим чаем. Неужели ей было совсем нечем заняться, помимо этого нудного изучения? Поболтать с друзьями о прогулках и планах на выходные, например? Посплетничать и пообсуждать мальчишек-старшекурсников, - девчонки же подобное любят. Их вот однокурсницы вообще не унимались, - постоянные шепотки гуляли по этажу общежития взбудораженные красивыми ребятами из спортивной команды по волейболу или футболу. Будто бы те были прямо настолько хороши. Складывалось впечатление, поздоровайся кто из тех со стайкой влюблённых по уши и определённо кто-нибудь бы оттуда заработал себе обморок или разрыв сердца. И что было хуже, - Мин не понимал. Да и не желал в целом это делать. Им до этого дела не было, просто ну разве даже это не было бы интереснее той скуки, которой явно страдала та. А что страдала, - ясно как безоблачный день. Разве могут люди искренне наслаждаться учёбой? Это же что-то запределом возможного. Любить все эти многочисленные математические и физические формулы, писать извечные сочинения о вечном, в чью суть никто особо и не вникал, да и не старался, и ещё пытаться совладать с их силами, большинство из которых, - из ряда вон.

Вот кому бы хотелось в здравом уме и памяти забирать чужую боль? Что это за бесполезная способность такая?
Юнги отказывался это делать. Ему что, своих проблем мало, чтобы ещё и чужие муки себе забирать? Он в них захлебнется с непривычки, и сам же первым трупом в гроб и сляжет.
А если силами не пользоваться, тогда и зачем ему это? Просто чтобы было? Как нечто само собой ращумееющееся, - руки, ноги, голова, умение забирать чужую боль.

Ему что с ней делать, скажите?
Просто выбросить, забыв как страшный сон? Проживать, словно свою жизнь, разбирая на островки других эмоций и копаясь в каждой по отдельности?
Просто игнорировать, оставив где-то на задворках его сознания, будто и нет её?
Вот что можно было с чужой болью сделать?
Что? Он искренне недопонимал.
А всё, что оборачивается непониманием, - люди предпочитают не любить.
Потому что и пользы для них нет, и расстраиваться лишний раз себе дороже. И хорошо если ты просто взял и отложил сие как ненужную вещь, а есть ведь те кого ещё и откровенно злит что-то, чего они принять не в состоянии. Будто бы ты хуже, глупее, чем тот, кто смог, кто сумел.

Это уже замкнутый круг какой-то выходил. Понять - не можешь, и отпустить идею, чтобы это выполнить, - тоже. Вызывает чувство неисправной злости. Негодования. Вот у Юнги так было с его способностью. Бесполезна как ни посмотри. Под каким углом не взгляни, - всё одно, пользоваться ей нужно в угоду другим, но в ущерб себе. И какая тогда выгода в ней ему лично? Бесплатная психологическая помощь что ли? А ему бы кто после всего помог?
Боль для всех одинакова, - забрать у одних, чтобы укутываться самому? Спасибо, он подобное одеяло брать не хочет. Ему и под своим уютно, - пусть потрёпанным жизнью, частыми шутливыми драками с соседом по комнате и другом Ю Кихёном, и уж поболее тёплым. И только со временем он начал понимать что на самом деле мог бы сделать, если бы начал принимать себя раньше. Тогда, во времена учёбы в Академии, а не будучи уже взрослым человеком, который теперь сам должен был наставлять на путь верный студентов. Которые так-то никогда не меняются, сколько бы воды не утекло и как бы безустанно не изменялся весь вокруг огромный мир. Вечное как небо над нами, - стремление делать так, как просится сердце. У большинства молодых, - идти на перекор всем заветам и постулатам.
Ноль мотивации учиться, да только бы гулять послаще и проблем после этого поменьше. Возраст такой, - наивный, дико не управляемый и трудный.

Подростковый период всегда был полон диссоциативных противоречий: хочется и быть идеальным, примером и образцом для подражания, чтобы смотрели вслед восторгом, и разговоры были лишь о тебе; но в противовес просится бунтарство, - бой против правил и законов, чтобы наперекосяк, не как положено и заведено, но как душа просит. Юность ведь одна, - а правил слишком много, как тут в омут с головой не броситься.
Редкие исключения не страдали подобными качелями, - потому что они хоть и заманчивы, опасны и вскружающие на раз-два, но ещё и не менее полезны. Опыт, будь то плохой, или хороший - всё ещё то, что человек должен получит сам, а не от других. Набить первые синяки и разбить колени учась кататся на велосипеде; научиться просить прощения за нанесение обид, специальных ли, или нечаянных; пройти через непониманием обществом твоих вкусов и переживаний, и остаться при этом на своём. Это нельзя выучить, как заданный на дом параграф по истории, этому нужно научится, как ты учишься излагать своим мысли и желания языком, через слова. В этом и великолепие и безобразие этих горько-сладких лет, где для каждого разного человека, что-то преобладает, а что-то находится в подвешенном состоянии равновесия, и одна только капля - срывается цунами. Важно уметь понимать в первую очередь себя, - свой предел, после которого ты не вынесешь происходящего. Не вытянешь.
Понимать и принимать, - вещи разные, и чтобы они слаженно работали как единый организм нужны долгие и отчаянные годы тренировок и познания, - поиска баланса в самом себе, когда всё вокруг только и надеется выбить из колеии, пошатнуть безмятежность и умиротворение, подменив напряжением и безнадёжностью.

Иногда так трудно отличить, спохватиться на месте и понять, что тобой движет. Сожаление на вкус совсем не похоже на радость. Но счастье разбавляется тоской, и оказывается, что их вместе пить не так и невыносимо, как казалось раньше. Чувства такие разные. Не похожие на друг друга, и в тоже время не отделимые. Как белый цвет, - какой бы ты после к нему не добавил чистого оттенка больше не получишь. Сожаление на цвет, как раскалённое докрасна железо - его не взять в руки, при этом не обдав их огнём муки. Скорбь похожа на изумрудный лес, - и ты блуждаешь в нём, не зная пути назад, - идёшь неведомо куда в поисках выхода. Сперва тебе кажется, что вынесёшь. Не сдашься под гнётом этих могучих древних крон, но чем дальше вглубь, тем больше монстров и темноты. В конце ты шарахаешься от любого шороха, - даже после нескольких недель в таком настроении, будет трудно вернуться, восстановиться, а что остаётся тем, кто в нём плутал годами?

Они никогда не станут прежними.
Что-то в них безвозвратно сломалось. Безвозмездно треснуло, и просочилось песком пустынь сквозь дрожащие от обезвоживания пальцы. Дурно становится сразу, как ты выныриваешь из этого леса. Оглядываешься пытаясь осознать, что происходит, почему, где и как. Почему было так больно, где ты, как здесь оказался?
Кто ты сам такой?

Юнги знает скорбь как старую подругу. Она сама по себе достаточно тихая собеседница, больше лелеющая безмолвие комнат, а не шумнощебечущие компании, и потому будет ждать верной кошкой тебя сразу по приходу из внешнего мира домой. В темноту и пустоту одиноких стен. Человеку пережившему крах всего, - та не страшна. Лишь погладит отстранённо по напряжённым мышцам, томно расслабляя их нитями памяти, обнимет на прощание аурой грусти, тонкой и кружевной, как самые дорогие тюли, и уйдёт в границу с мраком. Будет наблюдать оттуда. Он с ней жить научился давно, - ещё на заре своих семнадцати лет, но ту цену, которую пришлось заплатить ему, - лучше не называть.
Не всем под силу.

Эти ребята так юны. Им всё ещё можно исправить. Главное это наконец сделать шаг вперёд, к нему на встречу, но их нельзя заставить. Это должно быть самостоятельно принятым решением. Потому что опыт не то, чему можно научить, передав как старую книгу, - пособие по тому, как делать не надо и что из этого следует по пятам. Это то, что все получают сами. Его помощь заключается в том, чтобы раскрасить это не в такие тёмные цвета, как у него. Окантовка из безграничного траура не для массового использования. Не всем идёт, - вообще достаточно самобытное украшение, потому что куда не повесь, везде может обернутся болью.
На шею ожерельем, - задушит цепью памяти по дням минулого, где все живы и счастливы.
На запястьях, - свяжет руки касаниями обжигающе солнечными, - улыбками и глазами незабвенными, сейчас под метрами земли скрытыми.
На ушах серьгами, - и вскружит голову образами прошлого, где всякий ярче предыдущего, голосами крепче верёвок оплетёт.
Такие узоры переплетённые нитью ненависти с бусинами тревоги напополам с талой злостью, этим молодым лицам, пусть и полным уже полученных и выстраданных дней печатями, - не пойдут точно.

Вонён к лицу пришлась бы улыбка, - если не белозубая, то хотя бы нежная, пропитанная тонким счастьем. У неё живое и, он почему-то в этом очень даже железно уверен, крайне эмоциональное лицо. Такое очарование грех губить отчужденностью.
Сону бы, - с этими лисьими чёрно-мерцающими озерами, и так цепляюще переливающимися рубином прядами, - разгладить эту складку меж нахмуренных бровей, и просто любоваться как творением искусства.
Чёрновласого юношу, - Сонхуна, - было бы замечательно приодеть надеждой, заместо этих его изношенных одеяний молчания. На нём совершенно бесподобно смотрелась бы и не только это бело-тёмная форма их Академии, но и что-то струящееся, наподобии блузы с несколькими оборками.

Только как помочь тем, кто об этом уже не просит? Перестал просить?
Потому что не внимали, пропускали мимо осмысления чужие льющиеся хрустальным водопадом слёзы, оставляли на растерзание обидами и упрёкам.
Слово ранит острее ножа.
Кожу вскрывает точнее лезвия.
Душу корежит на износ.
Ему ещё до начала занятий, в первый день приезда коллеги рассказали, как студенты сторонятся этих ребят, обходят десятой дорогой, да вслед покрывают злостью и страхом.
Потому что их способности трудно воплотить во благо, - даже тем, кто сам с самого рождения был обречён быть непонятым непохожими на него обычными людьми, здесь, - в месте сосредоточия таких же, - они всё ещё были сами по себе. Вне остальных.

Юнги свои силы в их возрасте тоже не понимал. Нет, не боялся, но именно, что не понимал как их применить, - да и какой в том был смысл? Это казалось ему бесполезным и глупым, но его способность хотя бы не являлась принуждением. Он не мог никак и никого, кроме себя, на которого и приходится её удар, заставить из-за неё страдать. Потому что она была диаметрально противоположна для прочих, - забирала боль, позволяя с чистой грудью вздохнуть, без боязни задохнуться от тех чувств, что тянут в пучину мрака.

Для них же их сила, - проклятье.
Из-за которого их не принимают, даже другие непрощённые.
Пожалуй, эти студенты, одни из истинно немногих, кто название этой Академии оправдывает в самом прямом его значении. Наверное, сдаётся ему, - пока он смотрит на них, даже сейчас, после прошедших сегодня занятий, сидящих в его кабинете в разных от остальных местах, чтобы не соприкасаться и вынужденно не взаимодействовать ни коим образом, - их можно было бы даже описать как наследников Дженни.
Той самой, что являлась одной из двух сестёр основательниц, и первой в истории ведьмой, которую другие возненавидили за ту магию, что та в себе несла в мир. Из курса истории создания, все студенты должны были знать, - если конечно всё же соизволили параграф этому посвящённый изучить, а не бегло глазами пробежаться для отмазки преподавателю на паре, - что та тоже ненавидела себя.

Ненавидела и боялась.
Её сила тоже была в роде принуждения, - не оставляла равнодушным никого, не дозволяла ослушаться или пойти против воли слетавшей наказом при использовании.

«Слово ведьмы жгло, на месте попавшейся под его полёт кожи оставались обугрённые шрамы, что после никак не заживали, - и хотя не было в ней по отношению ни к кому направленной ненависти, её быстро стали бояться. Завидев идущей по улице бросались наутёк; при личной встрече её имени в разговорах при ней не упоминали, чтобы не злить лишний раз; старались даже не отправлять нечаянно взгляд, чтобы не столкнуться с ответным.»

Хотя и было понятным, что и говорили про неё везде, в каждом уголке города, и смотрели, чтобы ничего не пропустить, не дать застать врасплох, если ведьме вздумается на них проклятье заслать. Вели себя так, - что не человек перед ними, а сбежавший из клетки смертельно дикий зверь.
Несмотря на то, что выросла из аристократичной семьи, что этим городом управляла по воле принца - очень скоро при одном лишь вскользь упомянутом Дженни, начинали вспоминать сперва точно не о семье.
А после и вовсе лишь заладили, - ведьма. Проклятая. Непрощённая.
Потому что и многоуважаемая семья из-за неё погибла, и почти весь город заживо сгорел, когда возвратилась та из столицы, где расстроилась её помолвка.
Жених оказался не готов к тому порицанию, которым его стали крыть в светских слоях населения, когда слухи стали доходить до других городов о ней.
А она лишь любви и хотела.
И когда дом горел, и когда пламя охватывало всё вокруг на несколько миль, и когда её слова о сожалении оказались никому не нужными. Некому им было уже внимать, - мертвецы не прощают ошибок. Не скажут, что так и должно было быть, что всё обошлось бы, если бы это было лишь обучение. Такое вот адски отвратительное: в разладе с собой и той мощью, что в теле скрывается. Боясь не других, - того, что сама в себе скрывает, что рвётся всполохами искр, обещая сжечь всё дотла. Всё и всех в пепел обратить. С ней рядом с тех пор только и осталась единственно выжившая сестра, и именно тогда они и решили сделать из их старого особняка школу для детей с такими же проблемами.
Поместью, что неизвестно как уцелело в очаге возгорания на кладбище из праха, страха и боли дали название прозаичное, с нотами минорного гротеска - «Академия Непрощённых», в честь той, ради которой её и основали.

Потому что силой нужно учится управлять с самого детства.
Чтобы не убивать, - жить с ней относительном с ней мире.
Доподлинно неводомо, что с сёстрами в итоге стало, как долго они жили, и как из фамильного особняка это место обратилось в по-настоящему величественно проложенную связь с прекрасным вечноцветущим садом, несколькими пристройками к основной, заверщающими целостность восприятия картины, и парой сотен учеников и преподавательским составом, не менее двадцати человек. Но Мин Юнги за всю свою жизнь никого не видел более на создательницу похожего. Помимо его на то разрешения, в голове всплывают чужие сказанные некогда самым близким человеком слова.

- Пока в душе будут ревут шторма, - на лице отразится лишь океан безмятежности. Есть люди, которые играют, меняют маски и личины, в бегстве от принятия правды, какой та является; есть, что бескорыстно верят играющим, не горя рвением разбираться в их мотивах, и принимая всё как есть, - почти за чистую монету. Только среди и тех, и других находятся алмазы. Неогранённые, и не такие ослепляющие роскошью драгоценности, - но всегда настоящие. И они будут сильнее прочих.

Мужчина считает, что его мать с самого начала была не просто умнее прочих, - а и вообще человеком чутким и справедливым, жившим не по предписанным сценариям, а по законам сердца, морали и этики. Своих нерушимых принципов и точки зрения на любой вопрос. Такой же не предвзятой, как и вся она сама.

И Йеджи была точно такой же.
Как жаль, что сейчас они обе мёртвы.

***

Дни погони, дни, когда тебя сбивали с ног.
И, наконец, тот первый день провозглашения.
Те дни вставали на свои места один за другим,
как кусочки головоломки,
пока однажды длинная тень не Упала перед моими глазами.
Тень передо мной, независимо от того, где было солнце.
Я осознал этот момент, -
Этот бесконечно глубокий колодец тени,
Был предзнаменованием грядущих событий.
Предвещать приближающийся ливень и тайфун,
- это судьба человека, который видит это первым.

Но укрепит ли доверие, которое мы разделяли, если сказать, что это просто борьба за выполнение нашего обещания?
Я всё ещё верю, я всё ещё твердо верю, что
мы всё ещё можем встретиться.
Мы будем соединены, несмотря ни на что.
Enhypen - Foreshadow