У Джихё нещадно раскалывалась голова от стоящего в ушах звона.
В сознании, просыпающемся медленно совсем, будто нехотя вовсе и еле-еле,
ещё фантомно слышался истошный женский крик, с таким отчаянием и болью в нём запрятанной, что страшно становилось.

«Они убьют меня! Понимаешь? Они хотят убить меня!» — и надрывный, как из самой оголенной наружу души, вопль вырывался. Кружил вокруг неё, стервятником кровь учуявшим, и канатами удавку на шее затягивал, вздоха сделать не давал. Стискивал туже и туже, до звёздочек перед зажмуренными от бессилия глаз.

Частый гость этот крик в её кошмарах был. Настолько, что уже до дрожи в пальцах осточертел, что тряслись каждый раз, в попытках за простынь схватится, выбраться из липкого полубредлвого состояния, да все не затихал, проженной гарью в памяти отпечатывался, чернотой гнили дышать заставлял,
и не смывался никак, как бы не старалась, сколько не глотала таблеток обещающих спокойную, тихую ночь без всяких сновидений, и долгожданный отдых, а не запах смерти в нос затягивающийся при каждом судорожном вдохе, пока тело упрямо по кровати мечется, от неприятных видений уйти пытаясь.
А за ним призрачными следами из прошлого руки багрянной кровью окраплённые тянулись, уста чужие хрипели до безобразия омерзительно, и лица жестокие, что говорили без умолку.
И всегда оттуда, прямо из той самой больничной палаты, в которую Ли Чеён положили. В которой она умерла.

И за этим крик, крик, крик.

— Джихё! Джихё, чёрт тебя дери!
Очнись! Это всё кошмары. Нереально. Слышишь? — и пощечина, как огнём кожу опалила, оттиском ладони на щеке заалев, и взводом курка вытащив из больного воображения.
Пак Джихё на рефлексе поднялась, и чуть не упала тут же на неровной каменной поверхности обратно, ошалелыми совершенно глазами, в которых на дне ещё неосознание происходящего мечется в агонии, ища источник прервавший беспамятство, из стеклянных осколков полотном окутавшее.

— Прости, я не то чтобы мечтала тебя бить, — прерывая попытки Пак всё осознать, сама подаёт голос Лалиса, и на ещё немного не соображающий взор карих глаз поясняет, рукой по своему лицу проводя. — Ты орала. Жутко, вообще-то, и плакала. Почти навзрыд. И всё это не просыпаясь и на меня не реагируя. — и смотрит серьёзно, что сразу даёт прочувствовать её особую такую заботу, которую та никогда не может выразить напрямик, словно и не учили её этому.
Теперь, наконец-то, в глазах напротив мелькает понимание сути разговора.
Манобан облегчённо выдыхает, и расслабляется возле той, усаживаясь подле, и колени, на которых до этого стояла, пока добудится напарницу пыталась, отряхивая от пыли.

— А, — стелится отрывистое меж ними, хриплостью от слёз пропитанное, и Пак кивает, немо тем самым давая знать, что поняла, что и о чём её хочет спросить та. — Ты правильно сделала. Пощечина – отрезвила, и стала тем, что меня вытянуло. Спасибо. Если бы не ты, я ещё долго могла бы находится там. — и прикрывает уставшие омуты, за веками все страхи, воспоминания и боль пряча, чтобы не выдавались так обнажённо на рассвете дня.

Они вчера в буран попали, пришлось в срочном порядке в первый же более менее нормальный дом прятаться, спасаясь от песка ураганом обрушившегося, и метели, что и в глаза, и в рот, и в нос долбила несчётно, не то что и пары шагов не позволяя сделать, а и вовсе увидеть куда идёшь.
Ветер пол ночи под наполовину выбитыми и застеклёнными окнами завывал и гудел, потому уснуть получилось ближе к трём ночи, когда на кромке горизонта первые лучи забрезжили. Девушки были чертовски усталыми и выжатыми, но признавать, что это провальная вылазка никто бы и под дулом автомата не стал.

— Что тебе снилось такого, что ты плакала столь обречённо и кричала в пустоту? — перевязывая хвост, петухами пошедший после всех вчерашних скитаний по развалинам заброшенной части города, и зажимая губами край резинки, невнятно вопрошает Лиса. Фаланги пальцев её пытаются колтуны распутать, но те не упорно не поддаются, и та свистяще шипит, наплевав на ожидаемый, как и всегда, идеальный хвост. Не получится без должного расчесывания, кому как не ей это знать?

— Прошлое, — всё ещё век не размыкая сухо роняет Пак, и не косясь в сторону раздражённой собеседницы. У неё в висках мигрень поселилась, гнездо себе удобное свила, и пожалуй в ближайшие пару часов об уходе даже и не помышляла. У неё уже не оставалось сил на банальную, и никому сейчас на самом деле не сдавшуюся, вежливость, потому всё, что ронялось с её уст, выходило как никогда ранее безразлично. — Я же говорила, помнишь, что уехала не просто так, и не заикалась даже, откуда я родом, и где вся моя семья вовсе не из-за собственной прихоти. Я боялась тогда, — и прерывается ломко, как на куски крошится предложение. — Боюсь и сейчас. — остро и отчужденно по воздуху режет.

Манобан поджимает искусанные в край губы, в силу нервной привычки из своего прошлого, от которой избиваться так и не получилось, и точным движением водружает резинку на её законное место на затылке, а после хмурится мучительно.
Да, она помнила. И предпочла бы забыть, признаться честно. Но, что однажды было сказано, обратно уже не вернётся. Не затаится в глубинах опущенных уголков губ, не растворится хрустальной солью на щеках все краски растерявших, и не прервется голосом безжизненным и тусклым, так на ту Джихё в памяти не похожую.

Перед ней сейчас даже не тень прежнего, а на показ выставленная изнанка, что трепещет обречённостью, и ворохом не забытого и пережитого, и где та и во снах, и наяву скорбит.
Она помнила всё тогда сказанное.
И действительно хотела бы променять это на незнание и безмолвие чужих мыслей, свободу, для фигуры сейчас так отчаянно и израненно сгорбившейся от всей той ноши, что годами в себе несла, взращивая своей ненавистью и мукой.

— Пойдём, нам пора. Не будем же мы тут до следующей ночи отсиживаться. — поднимается быстро, отряхивается на скорую руку, и протягивает безмолвно сидящей Пак свою едва-едва подрагивающую ладонь.

Пак Джихё открывает глаза, хватается с немой благодарностью за предложенную помощь, и всё ещё молчит.
Лалиса, к сожалению, знает о чём.
Не удосужившись почистить, и так свою не в очень хорошем состоянии одежду, она первой идёт на выход из развалин, и маленькие камушки, что попадаются у той на пути, дрожат под подошвой ботинок, ломаясь с хрустом.
Кажется, ломаются не только камни.

* (✨) Ivoxygen - Room(✨) *

«— Я знала твоего брата Кристофера. — и именно это стало переломным моментом в них, что уничтожил внутренние печати и всё безобразное, хранимое вдали от языков злых обнажилось, ранимостью на свет знаний чужих предстало. Добровольно на эшафот отдалось, вместе с кровью обливающимся сердцем в ладонях чужих.

— Мы познакомились в ночном клубе, — первой начала тогда Лалиса, чётко увидев, что Джихё была не в состоянии сделать и шага к ней на встречу, едва ли на пол тотчас не рухнув. И она её не винила. Действительно, нет. — Они иногда там с ребятами выступали, ты знала? — и отрицательное покачивание головой, с горькими слезами на глазах.

Ей Чан никогда об этом не рассказывал.
Лалиса видела ту промелькнувшую на краткий миг адскую боль, от её слов.
Но это была не её правда, и она не смела её таить. Только не от Пак. И, даже зная, что режет хуже ножа, не смягчила тона.
Пластырь нужно срывать сразу, чтобы рана не гноилась.

— У них была собственная студенческая группа, они мечтали сцену покорять, и своими текстами о наболевшем петь, не стесняясь осуждения, и находя поддержку среди таких же одиноких, и непонятых в обществе. Они и вправду сияли и этим манили. Я быстро с ними общий язык нашла, благодаря Чанбину. — и она вздохнула с такой ностальгией по тем временам, что невыносимо на душе у Джихё сделалось, и она взаправду на пол свалилась, коленями сильно приложившись, и даже не обратив на это и толики внимания, что всё на бывшую одногруппницу направила, слушая с жадностью, и...

Тошнотой. От самой себя, что посмела обижаться на уже умершего брата, за то, что он не сказал ей. Ни единого чертового раза и не обмолвился. Не доверился. Не решился.
Брюнетка видела весь тот вес, который от звука её голоса гирями девушку напротив к полу прижимал. Как её мутило, как внутри всё морскими узлами скручивалась.
Видела, как замерли руки безвольно, и застыл, остекленел взгляд, хоть и в её сторону развёрнутый, но в никуда уходящий. Нужно было идти дальше, и Лиса пошла. Сквозь тернии к звёздам.

— Ты не знала, да и никто бы не догадался, но я, как и Чанбин, из детдома. В свою нынешнюю семью была взята. Мы выросли вместе, нас втроём боялись многие. Помнишь сестру мою, Юци? — и на таком видимом контрасте её лёгкая улыбка, с эмоциями преобладающими на ином лице разнилась. Как небо и земля.
Лиса вспоминала прошлое с трепетом, Джихё, напротив, дрожала безудержно, и отчуждением всё вокруг неё пронизывалось, холодом даже до напарницы доставая.
Манобан продолжила, не отрывая обеспокоенного взора от той, и загасла, увяла, перебита её невесомая нежность оказалась.
Пала в сопротивлении с противоположной скорбью.

— Бин и Юци мне были ближе всех тогда, и я в них вцепилась. И если сестра ещё пыталась выйти из той грязи детдомовской, то мы её не страшились. Да, мы выросли в подобном месте, но есть ли в этом наша вина? Мы ли себе выбрали такой дом? — и треснул и её тон, сгладились резкие скулы печалью овеянные, и сожалением её вздох поселился в них.

В одной о своём детстве, в другой о юности.
Тишина на миг взвилась под самый потолок, но Лиса быстро сморгнула наваждение, и ещё больше с силами продолжать собралась.
Да, тяжело. Но необходимо.

— Чанбин быстро выкарбкался из этого смога, и смог поступить туда, куда так хотел. С детства музыкой дышал, о ней ночами бредел, а днём на уроках в школе корпел. Одним из немногих стал, кто из всех наших окончил её почти с отличием, даже несмотря на все сплетни, слухи, и не взирая на не самые лучшие условия для учёбы созданные. Нас с Юци удочерили в пятнадцать, и мы редко виделись после. Он категорично не нравился нашему отцу, и только мама отчего-то нам изредка из дома к нему ускользнуть позволяла, сама мужа отвлекая, чтобы мы сбежали. И не подумай, что мы были не благодарны, что нас приняли, просто, это было невероятно больно – быть выбранной среди всех остальных, которых ты знал с самого детства. Нас взяли без раздумий. Мама очень любит меня и сестру. — и такой горечью разлилась, вроде бы должная радостью от этого светится, Манобан.

Её чёрные волосы кварцем в позади падающих из окна лучах солнца переливались, но кожа бледная, казавшаяся неимоверно чистой и приятной на ощупь, без единого видимого изъяна, что раньше, во времена учёбы в Академии была предметом зависти многих девушек, сейчас вызывала искры раздражения в Джихё быстро до ярости скопляющейся в кончиках пальцев.

Она могла понять. Но не хотела.
Не сейчас.
Лиса читала её как открытую книгу, но и сама стала произведением о муках и выборе, о пропавших детях, выросших слишком рано.

— На одной из таких встреч, когда нам всё же удавалось вырваться из дома, он так и сиял. Юци тогда не смогла придти, заболела, да и я не хотела в ночной клуб совсем, это перестало моему статусу соответствовать. Мы к богатой семье попали, и теперь нам нужно было ценить себя. Повышать планку. И мы старались. Но отказаться от Чанбина мы не могли. Не могли. — и сжимает челюсть до хруста, но быстро сбившееся дыхание в норму приводит.

Пак смотрит и не отводит взгляд, ещё ни разу не заговорив с момента начала этого разговора, что безусловно причинил ей страдания. А раньше бы рассыпалась в утешениях и подскочила бы к ней, обнимать принявшись – её Чан всегда, как комок добра в человека по ошибке облаченного, охарактеризовывал.
Но вот только во время их студенчества, ни разу она брата с сестрой не увидела. Тот вообще пропал несколько лет назад, в спешке собрал все вещи, и не слушая друзей, помощь предлагающих, уехал на родину.
Чанбин тогда круглыми сутками переживал, да всё норовился вслед ехать, а потом совсем неожиданно мнение изменил. Не вспоминал больше о Кристофере, не говорил, и даже не упоминал.

А после Лалиса познакомилась с Пак Джихё, той самой, о которой так много и часто, и это лишь малая часть, что была только в её присутствии озвучена, говорил Чан... Оставалось лишь догадываться, сколько всего в день на протяжении двух лет слушали его два лучших друга, если Манобан, что стабильно приходила в пару месяцев, всегда знала, что тот о ней не умолкает.
Ей об этом со смехом поведал Джисон – третий в их студенческой группе, и по совместительству лирик, и душа компании. А ещё очень тайный и явный интерес Юци, которая на него могла залипать часами, если её вовремя не одергивать.
Чан с Бином над этим посмеивались безлобно, Юци смущалась и бурчала, а Хан...
А Хан был очень недогадливым, и это она узнала и без рассказов друга.

Но вот Джихё, вероятно, о своём брате и его друзьях знала куда меньше, и это было на самом деле не её, лисино, дело, но Чан никогда не выглядел тем, кто скрывал бы свои интересы и увлечения от родных, но чужая душа – потёмки.
И именно потому сейчас так очаровательно любимой младшей сестре откровенно болезненно её слушать.

Лалиса Манобан по-настоящему горестно вздохнула, и в который раз только за это утро, вновь окрасила своим тягучим тембром небольшую комнату. Она, наверное, за все годы учёбы за один раз говорила меньше. Даже на устных зачётах и экзаменах.

— Меня в тот вечер сестра едва не мольбами и криками отправила к нему, и я тайком пошла, вне ведома родителей. Мама бы, конечно, и так не разозлилась, но не отец. Именно тогда Чанбин и меня с ними познакомил. С братом твоим, и другом их Джисоном. Они были невероятно близки, и буквально могли договаривать друг за друга слова.
Знаешь, люди иногда шутят о родственных душах? — и тут Лиса замолкает, ведь впервые за всё это время Джихё двигается.

Не скованно, словно от всё тело пронзенной тяжести, а именно с душой.

— Я была знакома с Чанбином и Джисоном, — звучит совсем тихо, но это первое, что она говорит, и потому Лалиса не жалуется.
Если это решение самой Пак, она не станет той, кто убьёт её желание.
Не после всего, что сегодня в ней увидела.

— Но не знала именно о музыкальной группе, и сперва я подумала, что это потому, что Чан мне не доверял, но я, — и смыкаются девичьи губы столь же резко и неожиданно, как и начинали изливать всё, что на душе таили.

Пак вздыхает непомерно глубоко, и воздух в ней сипит, пока лёгких достигает, настолько явно, что это уловимо и на расстоянии.

— Я, кажется, понимаю почему он так сделал, — видно, что ей это даётся через силу, но она продолжает, а пальцы её стискивают ткань пижамных штанов. — Это из-за родителей.

Но больше ничего не рассказывает.
Лалиса вновь не давит, Джихё вновь молчит.
Тишина перенимает бразды правления более никем не прерываемая.»

*(✨) Jungkook - decalcomania (✨)*

В доме у Чэрён пахло травами.
Совсем ненавязчиво, но очень отчётливо, настолько, что казалось этим ароматом пропиталось абсолютно всё, начиная от стен, заканчивая самой хозяйкой, и если бы кто сейчас сюда зашёл, он и сам бы пропах этой летней аурой полевых цветов.
Ли грустила, и это было невозможно не понять или не заметить, особенно сейчас, когда так резонансно видно черту между ей сегодняшней, и той наивной, молодой девчонкой, которая любила танцы, чаепития с семьёй, и свою свободу.

Но больше всего сестру – её половинку, и незаменимую часть души, которая со смертью той раздробилась надвое, и одна из частей осталась до пугаюшего безобразия пустой. Незажившей.
А вторая кровоточила еженечно, и голосом её нежным в голове песни напевала, которым всегда ранее спать укладывала после долгих разговоров и бесконечных часов смеха и веселья.
Он лилися мелодией почти неслышной, но карамелью на губах оседал, и с привкусом соли слёз смешивался, которые Чэрён никогда сдержать не могла.

Она без сестры погасла. Весь их мир, когда-то ещё давным-давно созданная в детстве вселенная, все краски, все звуки, и все мечты похоронен был вместе с холодным, безжизненными телом.
Вместе со стуком крышки гроба спали с глаз и розовые очки, разлетелись на острые осколки уже больше не красивого розового оттенка, а яркого матового алого. И пахли эти осколки железом. Очень удушливо и незабываемо, что и не перебить запах это было ничем, как не старалась Ли, сколько не перепробывала ароматических свечей, парфюмов и натуральных ароматизаторов.
Он всё равно на коже неприятным касанием оседал, и лёгкие саднил тяжестью и мерзопакостностью.
С цветами оказалось терпеть проще.
Они не могли свести на нет весь спектр, но смешивали его, смягчали, и уже не так сквозило смертью, сколько простой тоской.

Ли Чэрён с ней подружилась, пустила к себе безвозмездно, и научилась с ней жить от себя не отделяя. Как раньше под руку со смехом, а теперь с ней на плече.
И она не шумная ни разу, и почти непривередливая. Только тянет иногда пресильно за струны души, симфонию грустную нотами низкими играя, но это ничего.
С этим, оказалось, можно было жить.
Не так, как раньше, но всё ещё да.
А как раньше, в любом случае не получилось бы больше, как не старалась она смотреть на мир по-прежнему.
Нельзя было указать на серый и назвать его жёлтым. И врать самой себе Ли не собиралась совершенно.

За окном занимался рассвет, но в доме всё ещё тени буйствовали, и кошмарами ночными цвели.
Чэрён к ним привыкла. В детстве она темноты безумно страшилась, и каждый раз оставаясь одна в комнате рыдала и успокоиться не могла, лишь в объятьях сестры находила свет, что демонов из-под кровати прогонял, и с поглаживаниями ласковыми по макушке её усыплял, стоило старшей колыбельную затянуть, и на кровать вместе с сестрой завалится.

Родители их вместе с семи лет опять селить в одной комнате стали, потому что Чэрён не могла заснуть в одиночестве. Её даже малейшие теневые силуэты, пусть и от ночника отбрасываемые, пугали до леденящего ужаса и волос вставших дыбом на затылке.

Чеён смеялась почему-то, но покорно ложилась рядом, одеялом их укутывая, и переплетаясь руками и ногами, что и не отличить чьи где.
Близнецы были лучшими подругами, самыми близкими и важными друг для друга, и это ни для кого никогда не было секретом. Много уже исследований на эту тему проведено и написано было.
Их нельзя разлучать насильно, они всё сильнее обычных братьев и сестёр чувствуют. И на пополам делят.

Джихё на эту тему шутила часто, а потом со смехом рассказывала, что они с Чаном, похоже, тоже близнецами были, сами того не ведая. Они с сестрой соглашались, а потом тонны информации о старшем брате подруги выслушивали. И что замечательный, и что умный, и что неповторимый и единственный такой во всём мире. Переглядывались с Чеён, на кровати одной из них устраиваились поудобнее, когда совместные ночёвки организовывали, а потом ночь беседой и фильмами добивали, отрубаясь кто где в разной последовательности.

Кристофер и вправду очаровательным и уникальным оказался. Улыбался тепло и до милых ямочек на щеках, то на сестру веселящуюся глядя, то над чьей-то удачной шуткой посмеиваясь. Они с Джихё вообще одновременно и слишком разными были, и одинаковыми, словно с копирки только что.

У них у обоих иногда это странное выражение лёгкой задумчивости пробегало, при одном неосторожно брошенном взгляде на небо, что тонами расписывалось закатными, переливаясь от яркого апельсинового в особенно солнечные дни, и буквально догорая на горизонте, то наоборот мерцающей дымкой фиолетового загустевающей до самой ночи разливалось чернилами. А потом, чувство это спугнутое чужим голосом громким или касаниями нечаянными, с лица исчезало столь же бесследно, как и появлялось, и только в глазах селилось, и накапливалось всё больше и сильнее с каждым разом.
Но они об этом не говорили, и Чэрён не тревожила сторонние мысли своим интересом. Чеён может даже и не знала вовсе.

Чан всегда обычно после такого губы в рассеяной улыбке растягивал, словно вспоминая с кем и где находится, и шутить начинал напропалую. Джихё, если опоминалась раньше, чем её из этого состояния вытягивали ненарочно, оглядывалась украдкой, и оставаясь незамеченной, вздыхала полной грудью, и расслаблялась.
Брат с сестрой бывали до немого шока похожи, и до неверия совершенно противоположными.
Смеялись они по-разному, но щурились одинаково, до восторженного трепета в груди у наблюдающего за этим человеком.
У парня смех был едва слышный, и как дуновение морского бриза, также отдавал умиротворяющей прохладой, и словно говорил "будь собой". Такой однажды услышишь – и с ни одной попыткой забыть его, выкинуть из головы, не обращать внимание, не найдёшь успеха. Он был обволакивающий, и не спрятаться, не утаится от замирающего сердца.

У девушки же громкий, заикающийся забавно на середине, и чересчур активный. Она хваталась за рядом стоящего человека, коим обычно брат и оказывался, и заваливаясь неконтролируемо, в плечо носом или щекой утыкалась, до слез хохоча в ткань футболки. Этот смех скорее завлекающим в свои сети был, нежели уют и покой дарящий. Словно уже наперёд знал, что перед ним не устоять, как ни старайся.

Такие разные, но идентичные.
И влюбится в них оказалось до смешного просто и... Незаметно.
Чеён в Кристофера с разбегу вмазалась. Всё чаще теперь не Рейнольдс рассказывала, а старшая Ли расспрашивала. И её, честно, можно было понять.
Чэрён это как никто другой сама ощущала. Просто она, в отличии от старшей, в открытую свои чувства не обличила. В себе запрятала поглубже, да задавить попыталась, потому что нереально. Нереально такое к другому человеку ощущать и не иметь возможности ничего с этим сделать, даже зная, что у тебя нет ни сотой доли процента на благоприятность.
Это было неправильно. И мучительно неприятно. Но её никто не спросил, а хотела ли она. Просто взяли и поставили перед фактом, что вот кто-то настолько восхитительный существует, и к ней не имеет и десятой суммы процента тех же чувств, что при одном взгляде вызывались у неё, искрясь и через край переливаясь.

Ли Чэрён искренне думала, надеялась, и ждала, что со временем это пройдёт.
Будто это наваждение или гипноз.
Но потом всё стало только хуже.
И если Чеён они могли поддержать, то ей приходилось гораздо больше тратить внутренних ресурсов, если хотя бы не заглушение, то отсрочку надвигающегося взрыва, что ударной волной грозился зацепить всех в радиусе тысячи километров.
А потом Чеён попала в больницу с обострением нервной системы, что у той и до переезда шалила, и всё запуталось, связалось в огромный клубок противоречий, связав её по рукам и ногам, и сидя в больничной палате, смотря на спящее, безмятежное лицо старшей сестры, она чётко понимала, что скоро не выдержит.
И Чан, и Джихё приходили ежедневно, приносили фрукты и букеты для поднятия настроения, и разговаривали, разговаривали, разговаривали.

И непонятно было – себя ли они ими отвлекали и успокаивали, или сестёр пытались приободрить.
Прогнозы врачей были утешительные, хоть и небольшими шагами, но Чеён восстанавливалась, но потом...
Потом начался ад.
Чеён услышала что-то такое, что окончательно сорвало ей провода и тормоза. Никто не понимал, что произошло, что она могла узнать такого, за одну ночь в больнице, если ещё вечером, прощаясь с родными, улыбалась обнадёживающе.
Но она почти обезумела от страха, и только кричала, что совсем скоро её убьют. Что уже всё решено.
И с каждым днём ей становилось всё хуже и хуже. Она бледнела, худела, и буквально переставала жить прямо на глазах, превращаясь из некогда пылающей огнём радости девушки, в безжизненную куклу, с ледяным алебастром вместо кожи, с пронзительными, чуть блеклыми карими стеклышками, вместо глаз, и с застывающими в меланхоличном изгибе едва розовых губ, вместо живой и яркой улыбки, ранее почти никогда их не покидавшую.

Врачи разводили руками, пожимали плечами, и упрямо твердили, что они не знают, что пошло не так, и почему шедшая на поправку пациентка оказалась на пороге того света от паронойи.
Паронойя, вот такое красивое слово врачи из раза в раз повторяли им, и потом уходили, раздраженные криками родных.

Ли Чэрён ни разу не кричала.
Ли Чеён больше из больничной палаты ни разу так и не вышла.

Щелчок.

Чэрён обернулась на открывшуюся входную дверь по инерции, хотя, конечно, из комнаты её увидеть не могла, и медленно встала из-за стола, отложив сухие цветы ароматные обратно, даже не заметив, когда их вообще подхватить успела, в себя с головой уйдя. Пригладила волосы рукой полностью пропахшей, и двинулась встречать, уже зная кто это.

Манобан и Пак вернулись со вчерашней вылазки, добравшись, наконец-то, до дома, после, вероятно, тяжёлой ночи где-то либо на, либо у окраин столицы.
Им был нужен отдых, и нормальный сон, но сперва сытная еда, и освежающий душ, что дал бы остыть разгоряченному телу, которое из-за воздуха от близости пустыни горело и неприятно стягивалось одеждой.
А ещё покой. Полный и безоговорочный. Что для этого делать, она прекрасно знала.
В доме у Чэрён пахло травами.