Чанбин в Калибрии впервые.

Ему всё здесь в новинку и даже некоторую диковинку. Хоть он и сам рос не в самых лучших и богатых условиях будучи детдомовским сиротой, но всё же знал, что и так люди жить не должны. Только если сами не захотят, конечно.
Карупас для него предстал очень своеобразным городом.
Всё, начиная от узких улиц, неоднозначной религии и необычных детских сказок, заканчивая местными жителями, по большей части исключительно коренными, а также и их устоями, выделялось очень ярко и выглядело неимоверно непохоже на то, к чему он изначально привык. Теперь ему становилось немного понятнее, почему Чан так искренне желал поступить в Корею и уехать из своего дома. Даже наперекор родителям.
Его и самого тяготило пребывание здесь, стоило едва ли тут час провести. Но деваться было некуда. Попросили, приехал.

Он поймал первое же такси, которое двигалось в сторону города от аэропорта, и вызнав через телефон адрес нужного места, через полчаса туда и доехал, ещё на подъезде к посольству заметив, что его уже встречают.

— Бин, как я давно тебя не видела! — стоило ему выйти из машины, как тут же девушка в чёрном официальном костюме, сейчас правда состоящем только из брюк и белой рубашки, с закатанными до локтей рукавами, подскочила к нему. — Ты даже вообразить себе не можешь, как мне всё здесь опостылело без тебя и Лисы. А её вообще след простыл. А у нас здесь и так всё верх дном, я уже не выдерживаю.

— И я тебя безумно рад видеть, Юци. — он ласково потрепал некогда красиво заколотые на затылке волосы, и наконец-то спустя столько лет смог её по-настоящему обнять, не боясь осуждения или того, что ему может влететь от их приёмного отца, если их поймают вместе. Господин Винай почему-то слишком невзлюбил Со, и из-за этого и так редкие встречи всегда омрачались ещё больше в связи с обстоятельствами и предпренимаемыми попытками девушек, дабы всё же всё проходило хорошо и без лишних загвоздок. Да, было трудно, но что было, то прошло. — Хотя и безусловно, я всё же не понимаю чем руководствовалась Лалиса, бросаясь в это дело с головой. Я ведь говорил ей, что когда-нибудь эта работа её в могилу сведёт, а ей всё поусмехаться да отмахнуться. Только чёрт и знает, где она сейчас.

Манобан Юци горестно вздохнула ему в плечо на эти важные и правильные замечания, и уронила туда же свою тяжёлую за проведённые в многочисленных часах мозгового штурма голову. Всё достало.

— Как я устала. — и прикрыла карие глаза. Чанбин, признаться откровенно, всё прекрасно понимал. В конце концов, Лиса в их трио всегда отличалась особенной бесстрашностью, и желанием погружаться в проблемы и преступления полностью, даже если они могли едва не стоить ей жизни, кучи времени и миллиардов нервных клеток. Особенно если стоили – это куда сильнее подстегивало её бесбашенную натуру на приключения и свершения во имя благих намерений в рамки закона облаченные. Да и теперь именно из-за их бедовой старшей сестрицы они сейчас оба и находились здесь, пока её саму ноги носили непонятно где, заставляя только больше нервничать и переживать. С неё ведь и впрямь может статься умереть. Честь, справедливость все дела. Такая вот гордая, увековеченная в памяти дорогих и близких людей смерть.

— Ничего, прорвёмся. И не из такого выбирались. — напоследок прямо в макушку ей выдохнул брюнет. — Главное верить в неё, ты же знаешь. Она всегда чувствует веру особенно остро, помнишь? Она сильная, справится и всем вновь всё докажет. А там может и совесть наконец тогда проснётся. Хотя бы на пару мгновений. — и короткие смешки затонули в складках футболки и затерялись в блестящих на солнце прядях волос.

Что же, всё-таки опыта у них в подобном было и вправду не занимать. У них была богатая детдомовская жизнь, где либо ты, либо тебя – и тут уже точно без сомнений.

***

— Так ты говоришь, что она просто пропала с неделю назад? Вот так взяла и запропастилась, верно? — приподнял тёмную бровь в неверии парень, когда ему в красках обрисовали всю ныне происходящую картину и все её детали. — Прямо как дипломат. Вау, а вы время даром не теряли, молодцы. Так держать, скоро вас будет в половину меньше положенного. Поздравляю. — помещение вокруг них зазвучало новыми красками, стоило лишь пару раз хлопнуть в ладоши, и этот звук отрезонировал от высокого потолка и чуть эхом прошёлся под самыми сводами комнаты.

Юци нахмурилась, сидя на стуле на том конце стола, ещё грознее.

Да, ему часто говорили, что должное развитие сочувствия и ехидности в нём перепутали, сместив их уровни друг вместо друга. Не то чтобы это мешало ему жить.

— И что же вы, горе следователи, теперь-то планируете делать? У вас, как я понял, ни зацепок, ни деталей, ни даже банальных предположений. Просто апагоей вашего здесь успеха, примите мои восхищения. — Со всё же Лисе по духу был куда ближе, чем всё её нынешние коллеги или прошлые одногруппники. Конечно, она должна была предвидеть его реакцию, они ведь всё же росли на глазах друг у друга.

— Не издевайся, и без тебя невыносимо. — девушка морально была истощена почти до предела. Ещё немного и её понесёт вслед за старшей, и тогда плохо будет уже всем, потому что она в отличии от сестрицы, зачастую куда сдержаннее, но если допекли, так допекли. Влетит всем по первое число и ещё и на праздники останется. — У меня, вразрез с официальными теориями следствия, имеются свои мысли и заметки, но их все нужно тщательно и вдумчиво проверять. Одна не управлюсь, а кроме тебя я так сильно никому и не доверяю, потому позвала. Знаешь же, просто так дёргать бы не стала. Да и в целом, мне катострофически не хватает поддержки. Все наши пытаются не раскисать и упрямо идти дальше по расследованию, но... — договорить ей всё же не дают.

— Не кипятись, Юц. Ещё твоего нервного срыва мне для полного счастья едва и не хватало. Всё образумится, слышишь? Я здесь, я рядом. Как всегда было раньше, как совершенно искренне будет сейчас, и как несомненно много сотней и тысяч раз в будущем. — в мгновение сделавшись серьёзнее заявил Чанбин, складывая руки в замок у себя на бёдрах, и подбираясь на стуле в более приемлемую позу. Ему лично до всех формальностей было по боку, на этом сказывалось не очень хорошее, а то и некоторое отсутствие, как такового должного воспитания, ещё и помноженное на его собственное нежелание этим правилам подчиняться.
Но, во-первых, для его сестёр это было важно в силу их профессии, к которой обе на самом деле лежали всей душой.
А во-вторых, его же к ним всеобъемлющая любовь, благодаря коей он мог поступиться собственными же принципами и моральными устоями, если бы то требовалось, не позволяла отнестись к этому небрежно и спустя рукава. Он их любил, по-настоящему.

— Я готов помогать. Просто скажи как, куда и что. — словив её замученный взгляд на себе попытался приободрить тот. Вышло так себе по его личным ощущениям, но она чуть приподняла уголки губ в намеке на лёгкую улыбку, что было уже великолепным прогрессом за все эти пару тяжёлых и долгих часов беседы между ними двумя в закрытой от всех остальных просторной комнате здания посольства.

— Спасибо, Бин. Это очень много для меня значит.

— Всегда, милая, всегда.

Как же всё-таки замечательно, что они есть друг у друга вопреки всеобщему порицанию, и остаются верны себе не взирая ни на чужое нужное или наоборот никем не прошенное мнение, ни на такие же советы и рекомендации.
Вместе и жизнь кажется проще.

*** Bts - Black Swan (💌) ***

Джихё сдаётся, что здесь всё так и осталось совершенно по-прежнему.
Как будто время замерло в том самом дне, и ни на долю секунды не сдвинулось более с момента её ухода из больницы много лет назад.
Коридоры, стены, почти все те же самые люди и лица – всё осталось тем же.
И она не думает, что это к лучшему.
Былое давит на неё неизменностью, что слишком часто снилась ей в кошмарах все эти долгие годы бегства от него.

Лалиса бросает на неё настороженные взгляды и переодически вздыхает, будто бы очень уставшая от всего того, что на их хрупкие женские плечи свалилось.
Отовсюду и сразу. Но ни словом, ни крохотным и мало значащим в любое другое время, и только сейчас возможно как никогда важным и нужным движением не разбавляет чужой тоски.

Она, на самом деле, тоже очень часто скучает и о многом сожалеет. Просто для неё это не настолько кровоточащая и гнойная рана как для Пак. И ей в этом плане, конечно, куда легче. Её гештальт было едва ли невероятно просто закрыть, в то время как мириться с ним приходилось в равной степени, как невыносимо, так и нужно. Просто в отличии от своей сестры и брата, она чётко знала, что ничего иного, лучшего не будет. И так оказалось намного проще жить.

— Расследование, помнишь Джихё? Только расследование и проверка догадок. Ничего более. — саму себя наставляет девушка, и Манобан понимает, почему. Зачем та это делает.

Губ своих не размыкает. Даёт возможность справиться с этим самой.
Слова им - не птицы в клетке, что рвутся на волю. Дать, взять, высказать и успокоить. Вовсе нет.
Слова - то немногое, чем им очень грузно в самые трудные времена управлять. Как бы не учились, к чему бы не стремились. Было раньше, есть сейчас, и возможно, уже навсегда останется в будущем.
Что же, в конце концов они никогда не умели раскрывать душ другим. Кроме той ночи и изранненого смутой и металлом откровения, у них едва ли за порог десятилетнего знакомства разговоры переваливали за десяток минут.

Пускай и тошно от самих себя.

— Знаешь, я раньше считала тебя немного стервой. — горьким ложится меж ними тихое и едва ли заметное, как только фигуры подле друг друга останавливаются каменными изваяниями у двери одной из ныне пустующих палат. Небольшое окошко на двери приоткрывает завесу интереса о интерьере и её убранстве и Манобан переводит взгляд, рассматривая больницу и то малое, что видно с её ракурса и места. На Пак не кидает и краткого взмаха тёмных ресниц. Они обе знают, что в лицо не издадут ни звука. Глаза в глаза – это слишком личное.

Толку от их отличных оценок, сдатых на самые высшие баллы экзаменов, зачётов, и закрытых всегда на высоте сессий, если они банально не могут говорить о главном?
Это же на смех поднять можно – две лучших выпускницы уважаемой и престижной полицейской Академии, а на деле
– сломленные собственной жизнью люди. Зарытые глубоко в себе.
И всё от одного – от семьи.

— Знаю, — выдыхает она. Да, им тяжко. Было, есть, и будет. Но это уже – край. Вся эта поездка – одна сплошная и крайне выматывающая прогулка по краю бездны, у которой не видно ни конца, ни дна в безглушии её мрака. — Я и была. — и всё же, может хоть когда-нибудь их честность им проложит новую дорогу. Не из камней и осколков стекла, но осеянные утренней росой травы полевого луга, вместо всех тех пыльных дорог столицы и бескрайних песчаных дюн.

— Ты и осталась. Но за твоей стервозностью я впервые разглядела обнаженность. Мы ведь никогда не были разными. Мы, как сложилось, всегда были отражением в зеркале. И я ценю твои слова и время, и здесь, наконец-то, открыться смогу тебе и я. — Джихё звучит очень отстранённо и несколько глухо. Голос её будто невидимо, но дрожит от груза испытываемых девушкой эмоций.
Подрагивает от ещё пока не пролившихся, но уже на подходе слёз.

Лалиса первой делает шаг за двери с номером двести шесть.

— Это не будет сильнее нас. — не оборачивается. Идёт прямо, твёрдо и уверено. Присаживается на диван напротив больничной койки в этой одноместной палате, и за веками прячет карие глаза, откидываясь чуть на жестоковатую спинку.
Джихё больше её браваде не верит.
И в толк взять не может, как раньше так слепо доверяла всему, что о бывшей одногруппнице и нынешней коллеге трубили за каждым углом.
Чужие рты бывают хуже голодных гиен, а кости обгладывают восхитительнее всех падальщиков вместе взятых.

— Конечно. Мы сильнее всего. — в больничную палату закрывается проход. За окнами на небе светит яркое полуденное солнце, но в комнате царит нежная прохлада от переодически влюкчающегося на пару минут кондиционера да приоткрытой форточки. — Здесь царит смерть. Моя лучшая подруга покончила жизнь самоубийством именно в этом месте, прямо после того, как несколькими часами ранее тем же днем я сообщила ей, что мой брат умер. Этой весной была её восьмая годовщина.

Пак падать рядом не спешит. Напротив отходит к окну, долго куда-то отчаянно всматривается, отчего в помещении ядовитым облаком виснет тишина, и когда Лалиса уже ничего не ждёт, крушит все мысли одним ударом.

— Когда-то мы мечтали покорять Сеул. Наши родители были против увлечения Чана музыкой, и потому они достаточно часто начинали разговоры с упрёков в его сторону, хотя и не могли ничего ему запретить. Кому как не им знать чего стоят мечты? Они свои воплотить не смогли и нашли утешение в работе. Но брат дышал музыкой. Сам поступил, сам зарабатывал на жизнь, сам всё устраивал как ему было угодно. Чан болел ею, понимаешь? Жизни не представлял без неё. Отказаться был не в силах. И я правда всё понимала, хотя мне и было обидно, что он оставил меня здесь, в Карупасе, совсем одну. Улетел добиваться своих целей. Но его не виню. На его месте я бы поступила точно также. — да, Джихё до невозможности болезненно бередить так и незажившее.
Но Лиса смогла. И про детдом, и про Юци с Бином, и про семью.

Монета стоит доверия.
Даже если обратная сторона полностью окрапилась багряной кровью.

— Он не любил говорить об этом с родителями. Но я видела. Его глаза утратили искры того детского азарта и ребячества. И когда обстоятельства в нашем доме складывались не лучшим образом, по соседству заселилось шумное и весёлое, озорное семейство Ли. Они цвели всеми красками радости и жизни. В них было просто до неверия и яростного отрицания легко упасть с головой. — глаза напротив горят сочувствием, а под тонкими полосками белоснежной кожи какими-то совершенно невообразимыми тонами играют грусть, понимание и разочарование.

Разочарование в том, что это пришлось пережить.

Под потолком палаты догорает нотами минорная печаль пока с уст рекой льётся окутывающая, пронзительная горечь.

***Poylow, BAUWZ, Nito-Onna - Hate you (✨) ***

«— Чеён, молю тебя, очнись. — слёзы по лицу растираются подобно лечебной мази, но и одеяло не в силах заглушить тот дикий страх, с которой к спящей обращается её младшая сестра. — Ты не можешь, слышишь? Всё будет хорошо. Всё должно быть хорошо.

Джихё наблюдать за этим душераздирающе неприятно.
Палата вся пропахла цветами, которых сюда за пару дней понатаскали и они с Чэрён, и их родители в великом разноцветье бутонов и лепестков. От них уже рябило в глазах. А совсем скоро должно было придти сообщение и от Кристофера, который пока сам ещё вырваться с учёбы не мог, но уже её усилиями был в курсе происходящего. Никаких тайн и секретов.
Однако до вздоха с облегчением было ещё неприступно далеко. У Чеён было обострение её расстройства на фоне ночных кошмаров, как она урывками услышала от беседы врачей и господина Ли, и даже это звучало очень страшно.

Никто из девушек не знал, что могло послужить таким цепким взводом курка, которое взорвало все чужие предохранители и пробудило заснувшие воспоминания, но они сметающим всё на своём пути смерчем захватили в себя сознание, и не давали ни мгновения на перерыв.
Чеён переодически истерически орала, не внимая ни словам, ни просьбам, ни слезам. Не узнавала ни родных, ни её, ни тем более врачей, от которых шарахалась на кровати как от открытого огня. Чэрён плакала, но не могла бросить близняшку одну с этим приступом, и только неумолимо дрожащие руки и голос выдавали всю ту бурю эмоций, которую та в себе пыталась сокрыть, чтобы не пугать ещё больше Рейнольдс и не ухудшать своим состоянием самочувствие старшей.

— Я верю в тебя. Ты помнишь? Все опыты в прошлом. Молю тебя, поверь и мне. Никто не желает тебе зла. — но ни на одно из пропитанных хриплым дурманом признаний и уверований сестры Ли не обращала внимания. Её чёрные длинные ресницы подрагивали захваченные путами кошмаров, а с бледно-розовых уст временами срывались истошные вопли.

На пятые сутки её пребывания в больнице, никому из докторов так и не удалось помочь ни самой больной, ни утешением и надеждой окутать родных.
Все жили от часа к часу.
Особенно приступы паники проявлялись, когда Чеён все покидали, и в палате та находилась одна или достигали пика наедине с врачами. Тогда девушка вырывалась, дралась, и рыдыла, умоляя оставить её в покое. Ли Сонхи заламывал в боли свои брови, наблюдая от дверей за тем, как несколько медсестёр вкалывали успокоительное его обезумевшей дочери, и тщетно пытался сглатывать то и дело появляющиеся в горле комки от переизбытка чувств. Порога палаты с ночи её поступления в больницу он ни разу не пересёк.

Мать близнецов, госпожа Джуён, заглядывала каждое утро перед работой и старалась приходить на пару часов после неё, но в основном всё своё время с ней проводили её подруга и младшая.
На Чэрён болезнь сестры сказалась крайне негативно. Под глазами, некогда яркими, словно самые драгоценные камни мира, пролегли тёмные тени от недосыпа и нервов, сама её кожа приобрела постоянный бледный оттенок, а в целом её состояние едва ли можно было назвать благополучным. Неровен был час, когда и она могла слечь рядом в соседней палате. Ранее пылавшие счастьем и верой красные пряди её волос теперь непередаваемо тоскливо алели обреченностью. Всё чаще они собирались в неаккуратные пучки и хвосты, а от красивых длинных шёлковых рек, что водопадом могли стелиться по плечам и спине остались лишь редкие образы в утренней дымке рассвета, когда Джихё заходила в палату и заставала ту у кровати своей сестры спящей.

У неё более сердце за них. От не способности помочь, защитить, укрыть.

— Пожалуйста, иди поспи. Я побуду с ней до заката. Никуда не уйду. — обычно говорила та, если подруга просыпалась от звуков открывающейся двери раньше, чем начинался приступ у Чеён.

Но обычно её и не слушали. Сегодня ей казалось, что всё будет точно также, однако у всех есть свой предел.
Свой тогда Чэрён видимо нашла, и впервые за пять дней она измученно кивнула и немой тенью выскользнула прочь за дверь, чуть пошатываясь на недержащих от усталости ногах. Их мать вчера уехала в Корею чтобы консультироваться там в их прошлой клинике, а отец с утра уже совершая обход, заглядывал в проём к ещё спящим.
Ей казалось, что хуже уже было некуда.
Тишина, что затаилась по углам напрягала, раздражала и выводила из себя, но ещё больше доводила до паники.
Не должно было быть так безмолвно в месте, где бьётся чужая жизнь. Где отбивает совсем рядом свой особый ритм чьё-то сердце.

— Ты всё ещё не приходишь в себя. Ты знаешь, что пугаешь этим всех, да? — тихо проронила Джихё, откладывая свои вещи на небольшой диванчик у противоположной от приоткрытого окна стене, и сама проходя к койке. Спутанные красноватые пряди разметались по простыням и наволочке, и в свете яркого солнца необычайно прекрасно выделялись на белоснежных полотнах, отдавая эллегией картин эпохи ренессанса. Сама же юница чуть кривила пкхлые губы, да хрупкими пальцами сжимала в железные тиски ткань.
Видимо очередной ужас дал о себе знать. Шатенка отошла к окну, не желая тревожить чуткий сон спящей, и в полной тишине растворила внимание в дальних песках пустыни, виднеющихся отсюда на горизонте столицы.

— Я правда знаю. — той же грустью и тоской долетело до неё спустя всего пару минут, и девушка неверяще обернулась. Почти не поддернутые флером отчаянья глаза взирали на неё с совсем нечитаемым выражением, а в изгибе едва розовых губ пролегла нерастворённая сладостью улыбка.
Измученная, трепещущая, и откровенно разбитая. — Но я не могу. Я слышу всё, о чем говорят здесь. Мне не легче. И вряд ли станет.

— Давно ли ты? Боже, мне стоит позвать твоего отца? Сестру? Врачей? — подлетела к той взволнованная её пробуждением Рейнольдс, и аккуратно присела на самый край кровати, рассматривая такое родное и в тоже время совсем незнакомое лицо. Как никогда раньше не похожее на то, которое она знала. Которому верила.

— С самой кромки рассвета. Я помню всё, что мне ночью говорила Чэрён. Но я не могу сказать этого ей. Это её добьёт. Сломает. — и такая печаль кроется в этих словах, такая всеобъмлющая и всепоглащающая. Джихё становится до крови от закусанных губ невыносимо. Молча глотает все рвущиеся наружу высказывания, просьбы, мольбы. И не верит. Не хочет верить. Чеён же смотрит на неё с лёгкой ноткой пугающего безразличия. Будто уже смирилась со всем. — И тебя прошу. Не надо. Это не их беда. Им будет лишь больнее от меня, а я знаю, что не стою этого. Я не смогу. Это сильнее меня.

— Я-что... Что случилось? — во рту все пересохло, а засушливый воздух режет изнутри как тупым ножом, и что-то тянет, тянет, тянет внутри. Натягивается до предела.

— У меня декстрокардия, ты помнишь? — и кивок в подтверждение. Она пока искренне не понимает, к чему та клонит. Ли вздыхает. И вздох этот отражается в ней порцией чужеродных сомнений и фантомных воспоминаний. Какой-то неуловимой горечью жжёт. — Меня с детства наблюдали врачи. Всегда интересовались как я, как моё самочувствие. Давали мне разные нагрузки и смотрели, что со мной будет. А я... — Чеён выглядит загнанной в угол. В её карих омутах загорается такая непосильная ненависть. Горит колоссальным огнём, искры под небеса вознося. — Я себя в клетку пойманной дикой зверушкой ощущала. Они все спрашивали и спрашивали. А то, а это. Всегда мне улыбались и всё норовили то уколы поставить и полюбоваться, что со мной будет, то какие-то задачи дать. Будто я не человек, а крыса какая. Что будет если так? Я... Я... Я, — и задыхается в потоке неминуемых чувств, что с головой накрывают. В себе губят, топят, прячут от внешнего мира.

Чеён задыхается. Голос её сипит, дрожит, срывается на крик. И Джихё видит. Видит, что внутри неё всё ещё в страхе, в неосязаемом совершенно ужасе и неведении происходящего, мечется та самая маленькая девочка.
За которой наблюдали. Рассматривали. Записывали свои данные, мысли и пожелания. Будто... Будто опыты ставили.
И до того ей тошно становится от всей этой обстановки.
От белых одинаковых халатов, от вороха бумаг и неподражаемо отвратных людей, что то ли не могли, то ли не хотели понять, принять, что губят ребёнка.
Давят на него. Аромат медикаментов, которым всё здесь насквозь провоняло заполнил лёгкие до отказа, и на вдохе ей показалось, что она слышит, как внутри неё что-то обрывается. С треском.

С оглушительным треском.

— Они убьют меня. Они сказали, что убьют меня. — и не смогла бы она её успокоить. Не смогла. Попыталась лишь поймать к себе в объятья. Дать почувствовать живое тепло. Осознать что не одна. Но не выходило. Пробивало нервами и слезами. Трясло.

— Кто? Врачи? — Только хриплое и выдала на вдохе. Свистяще, с удивлением, но ещё большим страхом.

Страхом, подобным тому, что испытывал маленький ребёнок в окружении вечного хаоса учёных, которые его испытывали и развлекались.
Чеён закричала. У Джихё заложило уши.
В палату вихрем занеслись врачи.
Они пытались разделить подростков.
Пытались вколоть им обоим седативные.
Пытались просто делать свою работу.

Но ни Рейнольдс, ни Ли не смогли расцепить рук, в которые до царапин и синяков вжались другие. Такие холодные, бледные и чертовски нужные.»