Mp3: BANNERS — Firefly;
Måneskin — Lasciami stare;
Rammstein — Haifisch

Сокджин старше Хосока на два года и выше на полголовы, однако сейчас, переминаясь с ноги на ногу сгораемый в собственной неловкости, напоминает младшеклассницу, что отчаянно и бесповоротно влюбилась в выпускника школы.

Сокджин тоже влюблён. Столь же сильно и безнадежно, насколько сильно сейчас потеют его ладони, под натиском которых мнется и противно шуршит цветочная обертка.

Хосок любит астры. Такие же яркие и пламенные, как он сам. Такой, каким знать его позволено только Сокджину.

— Это... Это мне? — неловко поправляя воротник мятой школьной рубашки, выглядывающей из-под кожаной куртки, спрашивает Чон, пальцем указывая на букет.

Смешной такой. Татуировка черепа на шее, серьга в ухе, черная косуха, цепь на джинсах и точно такая же, только несколько массивнее, на выразительной шее; черные волосы — некогда выбритые у висков, а сейчас отросшие — не то по-рокерски, не то по-байкерски всклокочены, в наушниках Rammstein, костяшки содраны, на запястьях шрамы, губа разбита, а он все смущается, как девчонка.

А они определенно стоят друг друга.

Сокджин стоит в наглаженном пиджаке, — осанка прямая, сумка через плечо, ну просто золото, а не ученик! — длинным пальцем поправляя круглые очки на переносице. Сквозь толстые линзы его и так большие глаза кажутся, почти как у Кота из Шрека, и глядят едва не с мольбой. Так говоряще, что самому Киму остается лишь покорно молчать. В чувствах признаваться ведь не теорему у доски доказывать. О них как есть говорить надо. А Сокджин, как подобает истинному отличнику, привыкшему к извечной зубрежке и безвольному согласию с учительским словом, совсем это делать разучился.

А умел ли?

— Ну? Так и что? — Хосок выжидающе смотрит, склоняя голову чуть в бок с несколько недоверчивым прищуром. С каждым словом от него все сильнее несет сигаретами, чей запах он всегда старательно пытался перекрыть термоядерным ароматом эвкалиптовой жвачки. — Хён, ты меня зачем позвал?

Под лестницей темно и душно, но, по крайней мере, нет лишних глаз, ушей и камер. Из наушников Хосока доносится тяжелый рок, а сердце Сокджина странным образом ловит его ритм, и также напряженно отбивает по стенкам грудной клетки. У Хосока от этого напряжения, кажется, вся подводка на глазах размазалась.

И все же, какой он красивый... Даже со всей своей напускной дерзостью и нарочитым равнодушием.

— Хён, мы так и будем в молчанку играть?

— Ах, да, прости... Я просто хотел сказать, что я... Ты... — Сокджин мямлит. Любовь ведь не экзамен. Для нее не напишешь шпаргалок.

И кажется, Сокджин никогда не будет к ней готов. Так и будет дрожать перед товарищем, как двоечник перед ненавистным преподавателем в конце семестра, в руках которого теперь находится вся его дальнейшая судьба.

Хосок сейчас стоит напротив него, пинает носком конверса неровность бетонного пола, на измазанный в чернилах палец наматывая черный проводок наушников, один из которого — в знак великого уважения — был вынут им из уха и теперь болтается взад-вперед где-то на уровне живота.

Хосок вместо конспектов пишет на уроках песни корявым почерком за полями тетрадей (а Ким искренне надеется однажды увидеть среди строк свое имя) и каждую секунду своего существования мечтает об электрогитаре в качестве подарка на день рождения от отца. Хосок буквально пятнадцать минут назад вышел из кабинета директора, на ковер к которому его выволокли за развязанную на заднем дворе школы драку с ребятами из параллели. Хосок всегда смеется над шутками Сокджина. А еще иногда на уроках с самого Сокджина, когда тот изо всех сил щурится самыми сосредоточенными глазами на доску, списывая с нее уравнения. Порой просто фыркает, с усмешкой затягиваясь никотином, когда тот в очередной раз соглашается разделить с ним наушники на двоих, а потом ворчит, а-ля «включи что понежнее!», на что Хосок нарочно выдыхает дым от сигареты прямо ему в лицо, но все равно переключает с неохотой рамштайновскую «Нaifisch» на «Lasciami stare», с огромным трудом подавляя в себе желание демонстративно закатить глаза и в очередной раз назвать Måneskin попсой. Знает, Сокджин обязательно скажет: «Чего ж не удалишь тогда?», и не знает, почему, действительно, не удалит.

— Хосок, ты... Я хотел... Я тебя... — Ким все еще не может собрать себя в кучу.

Хотя, нет. Кажется, знает. Ему просто...

«Нравится», — внезапно осознает. А следом осознает, что это он сейчас вовсе не о песне и даже не о группе.

— Да. Ты мне тоже.

— Что...

— Что слышал.

Хосок находит милым наблюдать за тем, как глаза напротив становятся шире от изумления, а в их уголках, кажется, собираются крупинки радостных слез. Чон привык к чрезмерной сентиментальности друга, но никогда бы и не подумал, что однажды станет причиной его счастья. Еще никогда бы ни подумал о том, что Сокджин способен быть настолько напористым в вопросах чувств. А еще Хосок совершенно не готов к тому, чтобы оказаться вжатым в стену, секунду назад мечтавши сделать все то же самое с Кимом. Не готов и к смазанному, рваному, слюнявому и — по всей видимости, первому у Сокджина — поцелую.

Зато уже давно — с рождения — готов на него ответить, юрким языком проникая в чужие горячие уста, совсем тихонько шипя от боли в разбитой губе. Чувствует на своем лице учащенное дыхание, слышит, как шумно цветы летят на пол, и, не отрываясь от поцелуя, смеется прямо в него, заводя пятерню в русые и завсегда аккуратно уложенные волосы хёна и прижимая к себе крепче, а после шепчет прямо в губы:

— Люблю тебя, вот что.

Сокджин кладет ладони поверх чужих скул, Большим пальцем нежно очерчивая линию вдоль длинной ссадины, и смотрит с большой любовью в глазах. Это означает «я тебя тоже».

— Ты пойдешь со мной на свидание? — вопрошает Ким, а Хосок нагло крадет еще один поцелуй с его губ. Это означает «конечно пойду». — А курить научишь?

Хосок молчит с мгновение, а затем коротко отвечает:

— Ради тебя брошу.