Страх; он окутывает меня, становится моей частью. Словно паразит, что атакует клетки. Мы не верим, стараемся не верить в это. Но как же это глупо — игнорировать эти очевидные вещи.

Ноги не слушаются, но я заставляю себя продолжать бежать сквозь ветки, то и дело спотыкаясь о камни и срубленные деревья.

Это место никого не оставит в здравом уме. Вы запросто сойдёте с ума, потеряете себя в собственном страхе и больше не сможете мыслить как прежде. Вы будете бояться всего, что происходит с вами и вокруг вас.

Я фактически не чувствую своего лица. Неужели на теле не осталось живого места? Это вполне вероятно, зная, через что пришлось пройти. Страшные вещи пришлось пережить за этот короткий промежуток времени. Вероятно, всё моё лицо в крови, ссадинах, глубоких ранах, но плевать! Единственное, на что мне следует сейчас тратить силы, так это контролировать свои ноги и сознание.

Но не в моих силах держать мысли под контролем. Именно так это и получается. Я обязан не думать обо всём этом, но, чёрт побери, исключительно эти мысли остаются в голове и не дают покоя. Это место... Именно так оно работает: заставляет бояться самого себя.

Я должен перестать думать об этом. Перестать думать о том, чего нет на самом деле... но всё это не так просто, когда то, чего ты боишься больше всего, восстаёт перед тобой во всей его красе. Но отсюда есть выход; и я знаю, каков он.

Тремя неделями ранее

Корея. Сеул.

Уже больше месяца звучат одни и те же заголовки. Они повсюду: в новостях, вывесках, радиосообщениях. Что-то происходит, но никто не знает, что именно. И всем страшно.

«За последнюю неделю поступило ещё пятнадцать звонков в службу спасения с заявлениями о пропаже. Напоминаем, что это сто тридцать пятое заявление об исчезновении без вести. Полиция цепляется за любую подсказку, а поэтому, если у вас есть хоть какая-то информация, немедленно сообщите об этом. Теперь о новостях погоды...»

Каждое грёбаное утро начинается с этого. Каждое утро сотни семей слышат это за завтраком. И это тошно. Есть ли от этого хоть какой-то результат? Нет, и всем понятно это, но так или иначе это продолжается уже месяц.

В одно утро на телеэкранах по всей стране показывают одного человека. Он безумен, его глаза говорят сами за себя, но, чёрт побери, они пускают это в эфир и дают ему слово. Тогда он говорит: «Если вы услышали белый шум — вы следующий». А дальше следует лишь его мерзкий смех. Он безумен, и, как я сказал ранее, всё говорит за него.

Злость переполняет меня. Тарелка с сухим завтраком летит на пол, а я со злым лицом отключаю телевизор. День окончательно испорчен. И так каждое утро.

Когда я закрепляю галстук на своей шее, глаза невольно смотрят в сторону стола с фотографией. Она была так прекрасна. В свои шестнадцать она выглядела великолепно, но кто знал, что в день нашего первого свидания произойдут такие вещи. Спустя столькие годы мне уже не вспомнить все детали, но тогда мы договорились встретиться в кафе. Это был зимний вечер, и в моей голове уже имелась сотня планов, как бы его провести. Нас разделяло стекло. Столь тонкое, что казалось, что она уже тут, сидела со мной и лучезарно улыбалась, заправляя свои длинные пряди волос за ухо, но всё случилось слишком внезапно. Кто-то выпустил пулю ей в лоб. Этот человек был зверем. Только животное могло так поступить.

Удивительно, но сколько эмоций может вызвать лишь одно фото. В моём сердце она всё ещё остаётся тем тёплым воспоминанием. Я любил её, но не успел сказать этого. Прошло слишком много времени; эмоции встали на второй план. В крайнем случае, мы не можем ничего изменить. Этот мир слишком жесток. Он переполнен страданиями и болью. Но таково наше столетие.

На мгновение мне кажется, что время останавливается. Это мгновение столь прекрасно, что нет слов, чтобы описать его, но мелодия рингтона проклятого сотового обрывает всё это. Приходится вернуться в реальность.

— Я жду тебя внизу, — короткий разговор. Так всегда, ведь во всём этом нет особого смысла.

— Хорошо, — голос звучит как обычно. Больше не остаётся той теплоты, но оно и к лучшему.

Когда я хлопаю дверью, ноги несут меня вниз по ступеням. Кейс в руке бьётся о бедро до тех пор, пока тело не оказывается в устаревшем автомобиле. Как только дверца с грохотом закрывается, парень выворачивает на автостраду.

— Твой кофе, — не отрывая взгляда от ужаснейшего трафика, парень достаёт большой стакан из подстаканника.

— В следующий раз кофе с меня, — только это выходит сказать в качестве благодарности.

Будучи честным, хочу сказать, что работа в банке ужасна. Каждый день приходится безвылазно торчать в небольшом помещении, то и дело выслушивая комментарии касательно моей работы, молчать, плотно поджав губы, и делать вид, что то, что они говорят — на самом деле важно для нас, пусть и каждый понимает, что это не так. Пять лет с момента выпуска я трачу на это место. Но в моём случае мне некуда больше податься, а поэтому я остаюсь в этой проклятой дыре так долго. Я зол на это место так, как никто ранее. Всё это даже близко не стоит с тем, чего я хочу добиться.

Только двери открываются, так сразу в нос ударяет затхлый запах этого места. Кажется, он настолько привязан к этому помещению, что даже если выкинуть всю мебель и заменить на новую, то через два дня ничего не останется от нормального запаха. Мне хочется развернуться и уйти, но я не делаю этого, лишь только прохожу дальше к собственному столу. Он настолько пыльный и грязный, что я невольно задумываюсь, чем занимаются люди, которые должны здесь убирать. Рукавом собственной рубашки протираю клавиатуру и стол около неё. Кейс остаётся под столом, а сам я сажусь в шаткое кресло в надежде, что оно не развалится сегодня.

Большая часть дня позади. Мой желудок радуется перекусу, а голова безмерно благодарна за отдых. За день не случается чего-то особенного, а поэтому большая часть времени убита за игрой в карты. И так каждый день.

Когда я выбираюсь из уютного кафе в паре минутах от офиса, на сотовый приходит сообщение. Не желая думать об этом, открываю его только тогда, когда тело покоится в старом кресле.

«Чхве Ёнджун, ожидаю тебя в своём кабинете в течение пятнадцати минут».

Босс. Когда-нибудь она доведёт меня, и я сорвусь. Тем не менее приходится подняться со стула и направиться в сторону другого здания. Я иду быстро, хотя меня совсем не волнует, успею ли я за отведённое время. Останавливаюсь перед её стеклянной дверью, жалюзи на которой опущены, трижды стучусь и, услышав одобрительное «Входите», раскрываю дверь и закрываю её за собой.

— Вы просили меня прийти, что-то произошло? — в моём голосе и намёка нет на беспокойство.

Её стул повёрнут к окну, и это крайне неуважительно с её стороны — не повернуться ко мне лицом.

— Да, — томно произносит она. И наконец поворачивается. — Я пригласила тебя сюда поговорить, — она покидает стул и начинает ходить по комнате. — Разве тебе не надоело все это? — чёрт побери, зачем ходить вокруг да около? Какой в этом смысл?

— Я вас не понимаю, — я всё прекрасно понимаю.

— Разве тебе не хочется повышения? — её наращенный ноготь впивается мне в верхнюю губу, когда она хватается пальцами за мой подбородок. — Разве тебе не надоело, что на тебя смотрят свысока, Ёнджун? Я знаю, как мы можем решить это.

Повышение через постель? Насколько она глупа, раз думает, что кто-то может повестись на это?!

— Займись со мной любовью, Чхве Ёнджун, — как же мерзко звучат эти слова из её уст. Омерзительно!

Я хватаю руками её кисть и убираю от своего лица. Делаю шаг назад и в ответ на её взгляд, полный непонимания, отвечаю:

— Я вышлю вам на почту заявление об увольнении. Подпишете ли вы его — вам решать. Найдите кого-то другого, кто захочет спать с вами ради повышения, чёрт побери! — каким спокойным не звучит мой голос в самом начале, под конец я кричу ей в лицо. Теперь всё это не имеет значения.

Отпускаю её руки, выхожу из кабинета и, громко хлопнув дверью, направляюсь за своими вещами. Осознание того, что всё это закончилось, прекрасным ощущением ложится на сердце. Собираю свои вещи и наконец могу покинуть это чёртово здание. Оказывается, этот день может быть лучше, чем кажется на первый взгляд.

Ноги несут меня к дому. Единственное, чего мне хочется, так это избавиться от этого чёртова костюма.

На улице начинается самая настоящая буря. Дождь, точно по щелчку пальцев, с огромной силой обрушивается на прохожих, а неожиданный раскат грома заставляет всё тело сжаться. Я бегу в сторону магазина в надежде спрятаться под его крышей. Возможно, я бы никогда ранее не зашёл в этот старый, почти разваливающийся магазин электротехники, но его крыша кажется единственным спасением от ужаснейшего ливня.

Белая рубашка, что становится грязной от пятен грязи, прилипает к телу и просвечивает. Я корю себя за то, что не взял пиджак, но ничего не поделаешь. Становится холодно. Ещё чуть-чуть, и я уверен, что буду лежать с пневмонией, но выходить под дождь и грозу — более опасное занятие, нежели остаться стоять здесь.

Проходит не более пяти минут, как дождь утихает. Я уже собираюсь уходить, как что-то позади меня щёлкает, и я оборачиваюсь. Позади меня включается старый телевизор. Среди всех только один работает, и на его экране в странном танце пляшут чёрные и белые точки. Мои уши пронзает шум, он настолько громкий, что мне приходится бросить свой кейс на мокрую дорогу и плотно закрыть ладонями уши. Ещё секунда, и я готов кричать, но в это же мгновение звук утихает, а телевизор отключается.

Тяжело дыша, я подхватываю кейс и, не обращая внимания на дождь, бегу в сторону дома. Два квартала, и я уже роюсь в сумке в поисках ключей. Прохожу мимо охраны и, не ожидая лифта, бегу вверх по лестнице. Минуя шесть этажей, задыхаясь, я останавливаюсь напротив своей квартиры. Ноги подкашиваются, сердце стучит в груди. Я напуган. Я зверски напуган этим громким звуком.

Стараясь попасть ключом в замочную скважину, я терплю с десяток неудачных попыток, а когда это выходит, прокручиваю его несколько раз, открываю дверь и, не успев толком понять, что происходит, проваливаюсь в темноту.

В темноту, из которой выхода, кажется, нет.

* * *

Я чувствую, что мои конечности связаны. Грубая верёвка трётся о кожу, а из ран сочится кровь. Ощущаю, что кто-то бьёт ногой мне в грудь, и с тяжёлым вдохом я окончательно просыпаюсь. Тело выгибается в спине, пока я заставляю себя дышать, а из глаз невольно катятся слёзы из-за омерзительного ощущения при каждом вдохе. Точно миллиард иголок прокручивают внутри, то и дело втыкая их всё глубже.

Только потом, когда боль отходит на другой план, я могу услышать зверские крики боли и отчаяния. Они заполняют весь мой разум, и я невольно морщусь. Крики настолько громкие, что кажутся невыносимыми.

Стон покидает уста. Кто-то совсем рядом со мной скулит от боли, словно щенок. Мой взгляд направлен на него, но я не могу узнать в нём кого-то знакомого. Все здесь мне незнакомы, ровно так же, как и я им.

Когда разум проясняется, мне удаётся собрать кусочки пазла: белый шум, пустота, смерть. Вероятно, это то, что я испытываю сейчас. Неизвестность пугает, и так будет всегда. Что-то, о чём мы не догадываемся, — вот наш самый большой страх.

Сердце колотится. Страх новой волной растекается по телу. Он словно смешивается с кровью, и я уверен, что ощущаю его в своём сердце. Хочу избавиться от него, но это невозможно. Я должен успокоиться, должен прийти в себя и взять всё под свой контроль, но это невыносимо тяжело. Всё во мне говорит сдаться. Внутренний голос то и дело шепчет о моей никчёмности. Остаётся совсем немного времени, и я сломаюсь. Отдамся страху и умру полным трусом! Тем, кем я и являюсь на самом деле.

«Никто из вас не уйдёт живым отсюда... — этот голос эхом отдаётся в моей голове. Этот спокойный шёпот пугает больше, нежели это место. — Каждого из вас здесь ожидает смерть, — осматриваюсь. Здесь нет никого, кто может говорить сейчас. Этот голос прямо в моей голове. Шепчет, точно издевается, будто собирается доказать нам нашу никчёмность. — Вы не забудете, что такое страх, до конца своих дней. А теперь Саймон говорит: попробуйте выбраться отсюда».

Это в самом деле происходит. Это сумасшествие в самом деле реально! Саймон говорит... Это детская игра. То, что мы любим, будучи детьми, но сейчас эта игра вызывает лишь панику. Так или иначе нам ясно дают понять: не выберетесь отсюда — умрёте.

И я следую правилам: стараюсь справиться с верёвкой и собственной паникой.

Нет времени, чтобы паниковать. Хочешь выжить — делай хоть что-то. По крайней мере, у меня будет шанс. А поэтому я громко выдыхаю, закрываю глаза, и передо мной восстаёт прекрасный образ. Её длинные локоны развеваются на ветру, а она смотрит на меня с любовью — и всё это то, что даёт мне сил дёрнуть руками и разорвать чёртову верёвку, невзирая на адскую боль. Когда я распахиваю глаза, её образ исчезает, и я осматриваюсь. Взгляд падает на руки: верёвка протёрла кожу, и кровь сочится с неимоверной скоростью. Приходится снять галстук и обмотать его вокруг кисти, дабы иметь хотя бы малейший контроль над ситуацией.

Высвобождаю ноги, и мне удаётся встать. Тяжело дыша, оглядываюсь. Не всем удалось выбраться. Не всем... и они в отчаянии. До выхода рукой подать, но я остаюсь. Он, голос в голове, не говорит, каким образом мы должны выбраться отсюда, а поэтому, если я могу помочь — я сделаю это. Никто не хочет умереть здесь. Хотя, вероятно, это всего лишь вопрос времени.

— Пожалуйста, — хриплый голос совсем рядом со мной. Он еле различим за криками, однако я не оставляю попыток найти его источник.

И в итоге мне это удаётся. Глаза находят парня, чьи руки запутались в верёвках, а по губам можно прочесть слабое «помогите». На вид ему не больше девятнадцати, и, смотря на него, я вижу себя в те годы. И я чувствую необходимость помочь ему. Он должен постараться выжить. Я помогу ему только сейчас. Уверен, что наши пути разойдутся, как только тело его окажется за порогом. И я успеваю высвободить его прежде, чем те, кто остаются там, в той пустой комнате, теряют власть над собой и умерщвляются Саймоном. Так работает эта игра — не выполняешь задание, и он тебя убивает.

Саймон. Он в наших головах, но вполне реален. Саймон представляет настоящую опасность, и, в случае чего, от него не сбежать. И для каждого из нас у этого «случая» своё время. Я раньше не был силен духом. Но сейчас, когда жизнь вот-вот оборвётся, я готов поднять голову и идти до конца. До тех пор, пока не придётся встретиться с ним.

Тьма окутывает. И в ней я вспоминаю слова великого писателя:

«Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины». ¹

И слишком много факторов я нахожу схожими с его словами. Я слышу шелест одиночных листьев и чувствую их гнилой запах, гуляющий ветер и практически неразличимое жужжание насекомых. Имея в виду «сумрачный лес», Данте подразумевал вход в Ад. И, ох, как же это схоже с тем, что тут! Вот он — наш вход в Ад. Там у Данте была Биатриче, его любовь, оберегающая его. Но моя Биатриче не здесь. Она в моих воспоминаниях; будет вести меня до конца, являясь сказочным ведением.

Эти мысли дают время отвлечься. Не так надолго, как этого хочется, но тем не менее они придают сил, которых, кажется, с каждым вдохом становится стремительно меньшее.

— Мать твою! — я ору во всё горло. Сейчас это единственный верный способ выразить свои эмоции.

Глаза привыкают к темноте, и я оглядываюсь. Этот лес будто живёт своей, отдельной, жизнью. Он мрачен и загадочен, и именно это порождает страх и новые, совсем неизвестные ранее эмоции. Я проигрываю внутреннюю борьбу, когда лицемерная и, вероятнее всего, здравомыслящая часть меня твердит идти вперёд, забыв о тех, кто всё ещё жив, когда повинуюсь ей и, наплевав на всех, прохожу сквозь ветки.

Протоптанная тропа ведёт в гущу леса, и я, не обращая внимания на крики остальных о том, что я обязан поделиться тем, что у меня в голове, следую за ней, ступая в неизвестность. Тропа заканчивается, но я не замечаю этого. Перебираю ногами, руками обхватив тело. Холодный ветер пробирается под одежду, из-за чего желание покончить с этим возрастает, когда кажется, что предел и без того достигнут. Но я слишком далеко в своих мыслях, что останавливаюсь только тогда, когда идти больше некуда, и высокое серое здание возвышается передо мной.

«Не помню сам, как я вошёл туда,

Настолько сон меня опутал ложью,

Когда я сбился с верного следа». ²

Страх. Он окутывает. Становится моей частью. Я никогда ещё не был так напуган раньше. Но нет выхода, кроме как стерпеть его. Забыть на время, а после опять дать волю чувствам.

Я вхожу внутрь. На вид это обычное здание, которых много в старой части города, но я-то знаю, что это не так. Мои шаги тихие, словно я боюсь спугнуть кого-то. Руками нахожу опору, дабы не упасть, однако мне удаётся только скользить ими по влажным стенам. Я бреду, толком-то и не зная, куда. Иду, лишь бы двигаться и не стоять на месте. Ноги точно ватные. В туфлях вода. Лес влажный после дождя, как будто и без этого он не выглядит столь мрачно! Останавливаюсь, чтобы снять ботинки и выжать мокрые носки, как голос, снова этот голос в голове, не вызывает вновь.

«Ты боишься меня, Чхве Ёнджун! — его мерзкий смех прямо в моей голове. — Боишься, но не хочешь показывать этого. Как самонадеянно, мой дорогой мальчик. Я ведь нечто большее, нежели вы, человеческие душонки. Я больше, нежели вы можете представить. Здесь ваш собственный ад. Вам стоит знать это. Никто раньше не мог одолеть меня. И вы не сможете».

— Только потеряв, мы понимаем значимость, так ведь, Чхве Ёнджун? И чем же ты готов пожертвовать, чтобы выжить, а? — ощущаю его за своей спиной. Не смею оборачиваться и внимательно слушаю то, что он скажет дальше. — Саймон говорит, — эта долгая пауза означает только то, что всем своим существом (каким бы оно не было) он издевается надо мной, — убей или пожертвуй собой. Конечности хватит, дорогой мой друг.

И вот мой мир рушится. Рассыпается на мелкие части и превращается в пыль, гонимую ветром чести. Мне никогда и в голову не приходило, каково это — жить без всех частей тела. Каково это — пережить болевой шок и смириться с суровой реальностью. Однако и убить я не мог. Мы все умрём здесь, но я не готов завершить чью-то жизнь собственноручно. Хоть я и не исключаю того факта, что кто-то будет думать иначе и его оружие, каким бы оно ни было, будет направлено на меня.

— Но ведь я не совсем монстр, так ведь? — все его слова — издёвка. Всё, что он говорит, будет иметь двойной контекст. — Всё, что тебе может понадобиться, ты найдёшь там, в комнате, что в конце коридора, — и, говоря об этом, я понимаю, что он говорит отнюдь не об обезболивающем. Ему нужна моя боль. Он, а вернее выразится, «оно» питается страхом.

Не чувствуя его присутствия больше, прохожу вперёд по коридору, пока не упираюсь в дверь. Вероятно, это та самая дверь, за которой у меня будет всего два выбора: остаться без руки или переступить через себя и совершить убийство. Деваться некуда, и я вхожу внутрь. Здесь есть окно, через которое попадает свет ночи́, совсем немного освещая её. Но это уже не важно. Я больше не боюсь тьмы. Страх отступает, как только мир рушится. Я разбит, и теперь это единственное, что беспокоит меня по-настоящему.

За все мои тридцать два года мне не приходилось иметь дело с хирургическими приборами, но всё же кое-что да мне известно. Из всего разнообразия на глаза мне попадается пила Джильи³ — единственный хирургический прибор из всех представленных. Тонкая леска, но в правильных руках спасает жизни.

Развязываю галстук с кисти, замечая, что за столь короткий промежуток времени рана от веревок начинает гноиться. Хотя, с другой стороны, это уже не важно, если всё равно с ней придётся расправиться. Перетягивая галстуком руку выше локтя, другой я беру инструмент и, зажав один его конец в зубах, другой в правой руке, зажмурив глаза, начинаю пилить. Поочерёдные движения туда-сюда не отвлекают от той боли, адской боли, которую приходится пережить. Видимо, я слишком дорожу своей жизнью, чтобы пойти на такое. Спустя долгие мгновения рука падает на пол, с глухим звуком отбиваясь от него. Мне не приходится даже открывать глаза, чтобы понять, что вся моя одежда в крови. Стерильный инструмент падает на пол, и я хватаюсь за плотную ткань, что лежит на столе, дабы перемотать обрубок конечности в тщетных попытках остановить кровотечение.

Боль не стихает. Наоборот — нарастает с каждой секундой. Крик застревает в горле, но у меня нет сил кричать. Горло болит от постоянного крика, а поэтому, пусть я и кричу во всё горло, наружу выходит лишь сдавленный писк. Ведь даже если бы я кричал и кто-то бы услышал, вряд ли бы у них имелось хоть какое-то дело до меня. Я сам выбираю путь одиночки. Сам решаю, что буду в одиночестве противостоять Саймону. Но что в итоге из этого выходит? Я стою на коленях в луже крови, стараясь не упасть в обморок от болевого шока.

Отрубленная конечность покоится на полу, а птицы, питающиеся падалью, влетают в окно и одна за другой отрывают куски кожи и мяса с когда-то ещё моей собственной конечности.

— Вот видишь, это не так уж и сложно, Ёнджун. Ты не знаешь, но другие пожертвовали большим, чем ты. Кто-то другом, а кто-то и самим собой. Рука ведь не столь важна. Если ты не умрёшь от кровопотери — считай это своим маленьким достижением. Почувствуй себя победителем, пусть и в такой маленькой игре. Согласись, я ведь не попросил тебя вырвать себе сердце. Без него ты бы вряд ли жил, а без руки — у тебя есть шанс. О, пожалуйста, Ёнджун, поборись за свою жалкую жизнь, ладно? Иначе совсем не весело будет играть дальше. Я возлагаю на тебя большие надежды, поэтому дам небольшую подсказку в качестве вознаграждения: тропа покажет тебе путь. Будь уверен, твоё испытание будет легче, нежели тех, кого не будет там, — я чувствую, как оно хватает меня за волосы, и перед глазами восстаёт его образ.

Всего лишь на долю секунды, однако этого времени хватает, чтобы запомнить две дыры в его голове вместо глаз. Ужас во плоти.

— Кто ты? — несмотря на весь ужас внутри меня, я говорю спокойно. — Ты твердишь, что являешься нечто большим, но кто ты? Неужели тебе не хочется рассказать? — быть может, сейчас я играю с огнём.

— А это имеет значение? — он отпускает мою голову. Боль предплечья не утихает.

— А что тебе стоит? — ох, как же я надеюсь, что это не мои последние слова.

— Кх-м, знаешь, однажды я был таким же, как и ты. Был простым человеком, не знающим, что такое забота и отдых. Но потом всё изменилось. Это был конец восьмидесятых. Мой друг, что вскоре стал полнейшим говнюком, рассказал мне легенду о духе. И знаешь, что? В то время я был настолько разбит, что в ночь на одиннадцатое марта тысяча девятьсот восемьдесят девятого года я оказался в старом доме посреди леса. И отдался духу. И вот, что из этого вышло. Моё тело, мои мысли, но его душа. Но знаешь, почему именно «Саймон говорит»? Я ненавидел эту игру больше всего у своей жизни. Всегда меня заставляли делать всё, что хотел ведущий, но знаешь, как это интересно? Быть ведущим и питаться вашими страхами, — и тут что-то оживляется во мне.

Точно тысячи мыслей поступают вместе с кровью в головной мозг. Кажется, ещё немного и кровь будет бурлить в венах, не оставляя ни малейшего шанса на спасение.

Мне нужно всё обдумать, но если это игра, значит, играть в неё могут все! А это значит, что и он тоже.

— До следующей игры не больше часа. О, и пожалуйста, выживи для меня, ладно? — и оно снова насмехается. Но так или иначе моим решением является выживание любой ценой, пройдя через адские мучения.

Он испаряется. Кровь пропитывает ткань и капает на пол. Мне следует убираться из этого места, однако я сижу на полу, замерзаю, но не прекращаю думать. Это должно быть правильным решением, так? Ведь другого и нет вовсе. С другой стороны, у меня нет выбора, кроме как закрыть глаза и прыгнуть в бездну неизвестности.

Проходит много времени. Слишком много, чтобы была хоть малейшая возможность понять, как долго мне осталось. Я продолжаю идти в бреду от боли; раны до сих пор кровоточат. Из горла изредка вырываются всхлипы. Мне приходится заставлять себя идти дальше, лишь бы не обезуметь от боли.

Следую той тропе, что снова ведёт меня в лес. Это лес страха, мой собственный ад. Он кажется настолько тёмным, что, не будь здесь луны, что светит, точно фонарь, я бы и не увидел свои вытянутые руки. Точнее, одну руку. Но, вероятно, в этом есть что-то хорошее. Ещё никогда ранее я не мог думать столько о ней, моей Биатриче. Она — единственное живое, что остаётся в моей душе. Она ведёт меня сквозь ту тьму моей души, оставляя свет позади себя, оставляя меня живым.

Этой тропе нет конца. Иду с опущенной головой, ведь это единственный способ утихомирить ураган внутри меня. Я ещё не знаю, но остаётся совсем немного, прежде чем я найду подтверждение своей теории или останусь здесь навсегда.

Дорога обрывается. Она мне больше и не нужна, чтобы не сбиться с пути, ведь эта поляна из горелых деревьев, вероятно, именно то место, куда я должен прийти.

— Саймон говорит: бегите! — а дальше до ушей доносится звук бензопилы и громкий, но недолгий крик первой жертвы.

Ясно одно: всё, что оно говорило мне — ложь. На самом деле, нет капли надежды на то, что в этом месте могут быть лёгкие «испытания».

Как иронично... Говорят, сквозь белый шум можно услышать крики усопших, чьи души хотят быть услышанными, но в итоге мы имеем то, что имеем. Услышав белый шум, я оказался здесь. Так не значит ли это, что люди слышат крики отсюда? И если это так — человечество слишком глупо, чтобы понять, а тем более повлиять на ситуацию.

Ноги несут меня вглубь леса, ещё глубже, нежели раньше, а в своих ушах я слышу ангельский голос. Это она! Моя Беатриче! Она здесь, чтобы показать мне дорогу в рай.

«Будь осторожен. Остерегайся поворотов. Не останавливайся до тех пор, пока силы не покинут тебя, а когда этот момент настанет — действуй. Будь полностью уверен в том, что собираешься сделать. Ты не трус, если всё ещё стоишь на ногах...»

Желание бросить всё и остановиться возрастает с каждым мгновением. Но он найдёт меня, и даже если мне удастся противостоять его оружию, просто так с ним не справиться. Нужен подходящий момент.

Продолжаю бежать, то и дело спотыкаясь об обрубленные деревья. Приходится терпеть биение веток о лицо. Игнорирую этот раздражающий фактор, ведь знаю, что потеряю лишь больше времени, стараясь защитить свое лицо. Раны в данной ситуации больше не имеются значения. Отныне становится плевать на сочащийся кровью обрубок руки, изодранное лицо и ноющие ноги. Я всё ещё жив, и у меня есть причины, чтобы не сдаваться.

И когда наступает момент, что мне следует остановиться и восстать перед собственным страхом, тело подводит меня. Приходится застыть, но меня трясёт. Пусть и луна не светит так ярко, а ночь сгущается ещё больше, глаза всё ещё могут рассмотреть очертания моего страха. Оно заставляет всё во мне сжаться и чуть не позабыть о самом главном: отсюда есть выход, и я знаю, каков он.

Оно стоит напротив. Заставляет вглядываться в темноту, прежде чем позабыть о страхе. И прежде чем твёрдо стоять на ногах, рука сжимается в кулак. Я не дам животному страху завладеть мною! Не сейчас. Только не сейчас.

— Саймон говорит тебе исчезнуть! — теперь его фраза слетает с моих уст.

Он не понимает. Не может понять, что я делаю. Но никогда я так не уверен в своих действиях ранее. Никогда за свою не столь короткую жизнь я не был настолько уверен в себе и том, что, мать его, творю.

— Что ты сказал? — он всё слышит, но, вероятно, даже не имеет и малейшего понятия о том, к чему это может привести.

— Ты никогда не говорил, кто ведущий в этой игре. А значит, и ты, и я можем быть ими. Тебе знакомы правила лучше меня. Ты сам создал этот поганый мир и знаешь, как он устроен. Не выполнишь — умрёшь. С моей помощью или без, не имеет значения. Тебе, кем бы ты ни был, хотелось страданий. Но нет в этом мире идеального. Здесь ошибка стоит жизни. Пусть ты и мёртв, но правила для всех одни и те же.

Приходится замолкнуть. Я не имею и малейшего понятия о том, что может произойти дальше, но раз начало уже положено, нет смысла отступать.

Впервые за это время я могу увидеть не просто две чёрные дыры вместо глаз, а две жёлтые точки. Дела плохи. Он не делает медленных шагов, а сразу начинает бежать. А мои ноги точно врастают в землю под ними, и единственное, что мне остаётся сделать — прикрыться одной рукой, словно это может помочь. Его крик заполняет уши, когда он несётся на меня. Тем не менее я уже почти чувствую, как он замахивается своим оружием, чтобы наконец завершить это страдание, однако ничего более не происходит.

Очень сложно открыть глаза, чтобы увидеть, что оно исчезло, превратившись в пепел у моих ног. Но после того, как я вижу это собственными глазами, я наконец могу дать волю чувствам, что переполняют меня. Неистовый крик вырывается из горла, когда осознание того, что это конец, доходит до меня. В ушах трещит, и снова, словно из ниоткуда, слышится шум. Белый шум, что полностью затмевает сознание. Он отдаётся эхом в моей голове, и кажется, что ещё немного, и всё моё тело разорвёт на части.

Меня парализует. Теперь я полностью теряю контроль над собственным телом, что уже через секунду сотрясается в неистовых конвульсиях. Это невыносимо. Сложно оставаться в сознании при таких условиях, но тогда мне казалось, что потерять полный контроль — значит обречь себя на верную смерть в месте, о котором никто так и не узнает. Однако я узнаю это чувство. Оно схоже с тем, когда я падал сквозь пол собственной квартиры, и после этого во мне появляется луч надежды.

Не открывая глаз, отдаюсь этому чувству. Надеюсь на лучшее, подразумевая худшее. Всё это так странно... Как человек одновременно может испытывать столько чувств одновременно? Страх, боль, сожаление и страдание — всё это одновременно включается во мне, и как это остановить, мне неизвестно. А потом я ощущаю знакомое чувство невесомости, прежде чем через мгновение тело соприкоснётся с жёстким полом в гостиной моей квартиры.

На грудь словно наступают, но это не самая страшная боль, которую мне приходится испытывать за это время. И как мне не хочется верить, что мои конечности на месте, когда голова поворачивается в левую сторону, приходится снова принять реальность.

Как мне не хочется остаться лежать здесь на полу, я стараюсь доползти до телефона, чтобы вызвать помощь. Пальцы оставляют кровавые следы на сотовом, но мне удаётся набрать номер экстренной службы.

— Это сто девятнадцать, слушаю вас.

— Это...

— Я вас слушаю.

Я хочу что-то сказать, но моё сознание больше не принадлежит мне, и с губ слетают слова, когда неистовая сила овладевает всем живым в моём теле, и мой голос больше не мой.

— Саймон говорит: начать игру!

_______

1. Данте Алигьери «Божественная комедия», стих первый.

2. Данте Алигьери «Божественная комедия», стих десятый.

3. Пила́ Джи́льи — хирургическая проволочная пила, предназначенная для распиливания костной ткани.