Правильного выбора в реальности не существует: есть только сделанный выбор и его последствия.

Эльчин Сафарли

— Почему ты заступилась за меня, если мы даже не подруги?

Филис поджала под себя ногу, когда уселась на длинную деревянную скамейку и закинула в рот чупа-чупс. Она вся выглядела непринуждённо, свободно и с полным равнодушием к тому, что о ней подумают другие. А ведь в том, что о тебе думали другие, не было смысла. Люди видели тебя через свою призму восприятия мира, их мнение всегда было субъективным. В конечном итоге их волновали только они сами. Тогда какой к чёрту смысл переживать по этому поводу? Всем ведь плевать. Плевать на тебя, на твою внешность, на твой характер или оболочку. Бросить обидные слова — и тут же об этом забыть. Так люди поступали изо дня в день, ведь им было всё равно на то, что чувствовали другие, что сломали в тех, кого обидели. Загоняться по собственным проблемам — всегда пожалуйста, но с полной серьёзностью и ответственностью отнестись к проблеме чужого — никогда.

Даже если взять друзей... Случись у тебя трагедия, ты будешь страдать день и ночь, тогда как твой друг, поскорбив вместе с тобой, уже через несколько дней будет звать тебя тусить на вечеринке. А если наоборот? Ты, как бы ни переживая за своего друга, в той или иной степени остаёшься эгоистом и не желаешь полностью погружаться в чужие проблемы. Почему? Потому что собственных дел хватает. Потому что искренне сопереживать — это как влезть в чужую шкуру и почувствовать боль. Потому что каждый из нас жил в своём чёртовом мире: вот только где-то цветов и света было больше, чем гнили и трупной вони.

— А кто мы? — я кинула на девушку холодный взгляд и вновь посмотрела на дверь, ведущую в кабинет директора. — Мы с тобой больше, чем одноклассники, потому что проводили в разные периоды жизни много времени, но мы с тобой и не подруги, потому что между нами так и не возникло ничего общего, даже нет никаких шуток, которые бы понимали только мы с тобой. Мы знаем друг о друге очень многое, но в то же время не знаем ровным счётом ничего. Лишь какие-то поверхностные впечатления. Пожалуй, так жило большое количество людей: знали друг о друге поверхностно, так, чтобы меньше надо было запоминать и лишний раз не мучиться, вспоминая, у кого какие проблемы. Но порой бывали и те, кто знал самого себя не менее поверхностно. Очередная пустышка этого мира, как негниющая бутылка из-под кока-колы — такие люди тоже не гнили, но и не цвели. Просто существали, как воздух — пусто, бессмысленно и совершенно бесполезно.

Филис с некоторым удивлением глядела на меня, явно не ожидая такой большой речи от меня и с таким глубоким смыслом и правдой. Большим пальцем руки она теребила свои фенечки и задумчиво посасывала чупа-чупс, временами громко причмокивая на весь пустой полутёмный коридор.

— Да, ты права, — улыбнулась после долгого молчания она. — А ты бы хотела, чтобы мы наконец-то стали подругами?

— Не знаю, — я с подозрением покосилась на неё, вспоминая её сегодняшнее причудливое поведение. — А ты сама хочешь?

— Давно уже, — откровенно ответила Филис, и её улыбка стала ещё шире. — В моих снах мы уже давно как подруги.

— Так часто я тебе снюсь? — недоверчиво усмехнулась я и подошла к скамейке.

— Представь, что вещи умеют разговаривать, — сказала вдруг девушка как раз в тот момент, когда я садилась. — «Пожалуйста, сядь мне на лицо»...

— Лучше не представлять, — нахмурилась я, невольно поёжившись от её слов.

— Ты так и не ответила на мой вопрос, — Филис вынула леденец из рта и стала с интересом разглядывать меня, отчего стало как-то неловко.

— Накрашенная морда Тории давно не встречалась с полом, — злорадно ухмыльнулась я, вспомнив, как уложила соперницу в одно движение.

— А на самом деле? — нетерпеливо спросила соседка.

— Она меня уже давно раздражала. Эти её обзывательства, сломанные из-за неё жизни, у кого-то вообще самооценка упала из-за неё, другие разочаровались в любви и вообще в людях. Тория плохой человек, однако не стыдно быть плохим.

— Почему? — внимательно меня слушая, задала новый вопрос Филис, всё так же рассматривая меня.

Я прикрыла глаза, прислонившись затылком к холодной стене.

— Знаешь... каждый человек хоть раз в жизни сталкивался с негативом. Кого-то оскорбляли, унижали, заставляли чуствовать себя слабаком и ничтожеством, избивали или просто оставляли в одиночестве. Люди постоянно стыдят кого-нибудь и это совершенно естественно — никто из нас не идеален. Но даже так не стыдно унижать человека, к примеру, за его лишний вес, не стыдно оскорблять кого-то, наплевать на него, не стыдно обманывать, предавать и лицемерить. Знаешь, почему всё это не стыдно? Потому что потом люди учатся на своих ошибках, ведь им совершенно свойственно стремиться к идеалу. Кто-то кого-то унижал или избивал, но потом понял, что был не прав — через день, месяц, год или вообще несколько лет. Взять хотя бы того же самого лиса из «Зверополиса»...

— Обожаю этот мультик!

—... который в детстве всё время издевался над Джуди и другими, — говорила я, не останавливаясь. — Что он первым делом сделал, когда увидел через много лет Джуди? Правильно, извинился и показал, каким он стал — другим. С возрастом многое что меняется: кто-то становится добрее, кто-то злее, кто-то извинится за содеянное, а кто-то навалит тебе ещё дерьма. Нет людей, которые всегда совершали только добрые поступки. Человек становиться лучше только когда признаёт свои ошибки — такова его природа. Лишь понимание того, что раньше ты был не прав, уже может направить тебя в правильную сторону, и ты начнёшь поступать правильно. Но знаешь... в некоторых случаях быть плохим и вправду очень плохо, стыдно. Чаще всего это тогда, когда кто-то поступает плохо и сам же обвиняет в этом других. Есть поступки, которые не прощаются, есть люди, которые никогда не смогут осознать свою гнилость души. К таким я и отношу Торию: думаю, вряд ли когда-нибудь она сможет измениться, стать лучше, перестать всех унижать.

— А мне кажется, что она может стать лучше, — возразила Филис, неопределённо пожав плечами. — У каждого ведь из нас есть выбор: осознавать собственную неправоту или продолжать поступать плохо. Каждый может ошибиться, и в этом нет ничего страшного.

Я слабо улыбнулась на её такую умную, но простую мысль, и, открыв глаза, посмотрела на неё.

— Я согласна, но...

— Вот видишь, наши мысли уже сходятся, а значит, между нами уже есть что-то общее! — радостно воскликнула вдруг девушка. — А значит, что мы уже на полпути к дружбе.

Я нахмурилась, совершенно не ожидая от неё таких слов, но говорить по этому поводу ничего не стала, потому что ещё сама не поняла, хотела ли этой дружбы или нет. Но тоска в сердце... так и хотелось её чем-то вылечить.

— Возможно, — сдержанно ответила я. — Но меня вообще удивляет то, что ты так по-доброму относишься к Тории после того, как она плюнула тебе в тарелку.

— Я быстро прощаю людей и совершенно не умею держать зла на них.

Не знаю, правда было это или нет, но за своей улыбкой Филис определённо что-то скрывала или не договаривала. Но расспрашивать у неё я ничего не стала. Я никогда не лезла к другим с расспросами о личной жизни или проблемах, о боли или о том, что причинило много страданий, но мне казалось, что Филис что-то хранила в себе, но было ли это как-то связано с Торией? С одной стороны, мне было интересно узнать, но с другой стороны, когда Филис будет готова мне что-то рассказать, тогда я её и выслушаю. А будет ли такое когда-нибудь? Вряд ли. Надежда на будущую дружбу во мне таяла слишком быстро, как бы мне ни хотелось этой дружбы. Я не привыкла рассчитывать на чудо, не привыкла вообще на что-либо рассчитывать, только на себя.

А я... порой саму себя же и подводила.

— А откуда у тебя все эти царапины и синяки? — Филис коснулась одного из лейкопластырей, которые приклеила мне.

— Да так, подралась, — махнула я рукой.

— А откуда у тебя этот шрам?

Я ещё давно заметила, что Филис любила всего коснуться, когда её вопрос или просто предложение касалось чего-то материального или даже человека. И так же было сейчас — она коснулась моей острой правой щеки, по которой, ближе к носу, от глаза до подбородка тянулся уродливый шрам. Не знаю, от чего я содрогнулась больше: от чужого, но такого ласкового прикосновения, или от ужаса воспоминаний.

— Это больная тема, — я сжала её пальцы и отодвинула их от себя, но отпускать не стала: нужна была хоть какая-то поддержка после всего пережитого.

— Ой, извини, ты, наверное, не хочешь об этом говорить? — Филис как-то странно склонила голову на бок, смотря на меня.

— Не хочу, — мрачно сказала я.

— Конечно… А почему это больная тема?

— Я не хочу об этом.

— Да-да, прости... — она улыбнулась, как сумасшедшая. — Видимо, что-то плохое случилось, да?

— Не. Хочу. Об. Этом. — Выделяя каждое слово, зло проговорила я.

— Да, я помню. Больная тема. Кстати, а почему?

— Да ты сама больная совсем, что ли?!

Я резко выпустила её руку и вскочила со своего места вне себя от злости и негодования. Филис вся содрогнулась от моего крика и, казалось, только сейчас наконец-то пришла в себя. Она в ужасе уставилась на свои пальцы, а затем перевала такой же полный паники взгляд на меня. В её фиолетовых глазах как будто впервые появилось непонятное ей до этого чувство — страшное, пугающее своей чернотой и мерзкое, как слизень, ползущий по лицу. Прижав к груди руки, девушка вдруг вскочила с места и быстро скрылась в конце коридора, убежав к лестнице. И мне оставалось только гадать, что в этот раз пришло ей в голову и почему она умчалась от меня как от настоящего монстра.

А была ли я монстром?

Ха-ха, смешно.

Определённо да.

Я всегда чувствовала, что во мне жил маленький демон, и за каждый мой плохой поступок, за каждое грубое слово он рос. Рос, рос и рос. И ведь вырастет до таких размеров, пока от меня самой ничего не останется. Чем я лучше Тории? Разве что только тем, что не лезла к другим без причины. А в остальном я была даже хуже: настолько вспыльчива, что вместо ссоры сразу шла драться, настолько гордая, что никогда не принимала помощи, настолько грубая, что мои слова порой ранили больнее, чем кулаки, настолько жестокая, что на моём теле не осталось почти ни одного целого места, где никогда бы не было синяка, царапины, шрама или перелома. Быть жестокой не только к людям, но и к самим себе — так я жила, так выживала в этом мире монстров, сама не замечая, как становилась монстром.

Конечно, мне хотелось стать лучше. Извиниться, простить, не повторять ошибок — я всегда старалась что-то из этого сделать, но не всегда получалось. А порой становилось лишь хуже. Наверное, именно поэтому со мной почти никто не дружил. Но вот именно, что почти. Однако лучшей подруги или даже просто подруги у меня никогда ещё не было. А Филис...

В груди неприятно защемило, на душу словно вылили ведро отходов — так гадко и пахуче там было. А ещё так одиноко и темно. Так черно... Мрак внутри человека был настолько естественен, что не было смысла ему противиться. Принять его — ведь рано или поздно всё равно придётся окунуться в самые тёмные бездны своего сознания и именно там будет спасение и покой...

— Как жаль, что мы так и не смогли от неё избавиться.

Высокий тонкий голос Тории тут же отвлёк меня от мрачных мыслей. Возмущённо цокая каблуками, она вышла из кабинета директора, а вместе с ней был ещё кто-то: высокий молодой парень со светлыми волосами и тёмными глазами. Мне не удалось его как следует рассмотреть, как он, кинув на меня хитрый взгляд, скрылся в конце коридора вместе с о чём-то говорящей Торией, которая даже не обратила на первом внимания, а всё продолжала о чём-то возмущаться. Видимо, из-за меня.

Тяжело вздохнув, я зашла в уже до омерезения знакомый кабинет директора, а точнее директрисы: та сидела за своим большим столом и внимательно изучала меня взглядом маленьких глаз. Светлые волосы были коротко пострижены, на лице тонны косметики, чтобы выглядеть моложе, пиджак и юбка подчёркивали её сохранившуюся за долгие годы фигуру — ничем непримичательная женщина, но и ничем не отталкивающая. Самая обычная, что мог сотворить этот мир — каждый из нас был самым обычным и лишь некоторым удавалось хоть как-то выйти за рамки обыденности. Но таких... крайне мало.

И я совершенно не одна из них.

— Перейдём сразу к делу: вы вновь избили мою дочь, — перешла сразу в наступление директриса.

— Избила — слишком громко сказано, — я скривила в неприязни лицо. — Скорее просто немного проучила.

— Родителям вашим явно не хватает проучить вас, — резко сказала мисс Сартр, сжав от негодования руки в кулаки. — Уже в который раз вы поднимате руку на мою дочь, в который раз вы приходите ко мне и грубите тут вместо того, чтобы осознать свои ошибки и наконец-то отстать от Тории. Но каждый раз я вас не выгоняю из школы, не исключаю...

— И почему же, интересно знать? — нетерпеливо спросила я, скрестив руки на груди и слыша эти слова уже далеко не в первый раз. — Почему за последние несколько лет вы так этого и не сделали?

— Неважно, — сдержанно отчеканила женщина. — Но этот раз последний, когда я вас оставляю в своей школе. Больше я не потерплю подобного издевательства над своей дочерью и не только над ней, ведь вы устраивали драки и с другими учениками.

— Да, бывало, — равнодушно согласилась я, не видя в этом ничего страшного.

Мисс Сартр смирила меня хитрым взглядом.

— Но в следующей раз я уже ничего сделать не смогу да и не от меня это теперь зависит. Наш мир меняется и теперь в нём нет места сильным чувствам. Вижу, вы не в курсе этого, раз устроили очередное представление в столовой, поэтому поясню: нельзя испытывать сильные, неконтролируемые и агрессивные эмоции. И дело даже не в этом, что это может причинить другим боль, а в том, что вам самой от этого хуже будет.

— Почему же? — недоверчиво сощурила глаза я, смотря прямо в лицо директрисы. — Как видите, я сегодня проявила сильные эмоции и от этого ещё не померла.

— Возможно, скоро и помрёшь, — безразлично пожала плечами она. — Такое распоряжение вступает с начала следующей недели: если ученик проявляет сильные эмоции, то... скажем так, об этом стоит сообщить одному важному человеку. Вы ведь наверняка слышали о многочисленных пожарах, вспыхнувших по всему миру за последние несколько дней. Не думаете ли вы, что это просто так? От мира скоро не останется и пепела, а от людей — тем более.

— К чему вы ведёте? — никак не понимала я, вся напрягаясь от её слов.

— Скоро всё сама увидишь, если доживёшь. Просто будь осторожнее и... равнодушнее. Возможно, только равнодушние и спасёт весь наш полыхающий мир.

От директрисы я вышла в полном недоумении. Я понятия не имела, о чём она говорила за последнюю минуту, что хотела донести до меня своими загадками, какой смысл вкладывала в свои, казалось бы, бредовые слова. Мерзкое чувство тревоги так и забралось под кожу, как инфекция, что собиралась заживо содрать с меня кожу и не оставить ни капли жизни. Невероятно темно мне казалось в самой себе, а на фоне этой черноты так и вспыхивали бледно-серые сигналы беспокойства, словно вот-вот — и что-то произойдёт, нечто поистине ужасное, жуткое и... бесчеловечное. Мне не хотелось об этом думать, но мозг как назло всё прокручивал и прокручивал в голове слова мисс Сартр: «Возможно, только равнодушние и спасёт весь наш полыхающий мир». Да, на планете и вправду творилось что-то странное, непонятное и пугающее своей разрухой, но что именно — никто понять пока так и не смог. Но как можно было спастить с помощью равнодушия? Ведь это наоборот только погубит всех нас.

Бред. Что за бред.

Нельзя было быть безучастным к тому, что происходило. Нельзя было просто так наплевать на всех и вся и ни о чём не думать. Надо было спасаться... да, спасаться. Но от кого или от чего? И куда бежать? Где искать спасения? И зачем?

Слишком много вопросов. Слишком много непонимания.

Слишком...

Чувство потерянности в самой себе, в своём сознании, в своей душе, медленно подкрадывалось сзади, как смерть, и так же медленно расплывалось в безумной улыбке — вот-вот можно было забрать с собой очередную жертву. И возможно, так оно и было бы, если бы меня вновь не отвлёк чей-то голос:

— Джозеф сказал, чтобы ты довела меня до дома.

Передо мной словно из ниоткуда появился мальчик десяти лет с лохматой копной кучерявых каштановых волос. Его тёмно-карие глаза глядели на меня снизу вверх из-под больших очков, тёмные веснушки рассыпались по круглым щекам, словно кто-то просыпал шоколадную стружку, неопрятный джемпер обтягивал его полноватое ещё совершенно детское тело. Он держал в пухлых руках Кубик Рубика, который всё пытался научиться собирать полностью, а не только один цвет, его пытливый взгляд скользил по моему мрачному лицу.

— И тебе тоже привет, Хэмф, — слабо улыбнулась я и побрела в сторону раздевалки.

— Я вообще-то сказал тебе привет, но ты никак не отреагировала, — поджал губы мальчик.

— Да? — мне было всё равно. — Прости, я задумалась.

— А о чём думала?

Этот вопрос Хэмфри уже задал на улице, когда мы оделись и вышли из школы. Морозный воздух Колдстрейна тут же неприятно защекотал в носу и забрался в лёгкие, белый вид полностью окружил нас: снег падал на вытоптанные тропинки медленно, плавно, словно кто-то вытряхивал в сероватом небе перьевую подушку; всё скрипело от мороза, как старые половицы заброшенного дома; птицы радостно пели проходящим мимо редких деревьев людям, которые были вновь ко всему равнодушнны и холодны, как сам наш безликий город.

И так всегда.

Сколько себя помню — безэмоциональные лица, лица, лица... А в них — абсолютно ничего. Холод. Безразличие. Бездушие. И самое главное — усталось. Жители Колдстрейна всегда выглядели уставшими: даже отпуск на месяц или две недели каникул не придавал им бодрости. Утро, завтрак, работа или учёба, перекус — глядишь, уже вечер и пора спать. Серая, скудная рутина, которая оказалась словно комнатой из четырёх стен, куда заперли каждого из нас и никогда не позволяли выходить. Везде преследовал холод: на улице, в домах, в душах. Даже лето всегда выходило настолько дождливым и морозным, что, казалось, вот-вот — и пойдёт снег в середине июля.

Ни капли блеска, ни капли солнца, ни капли загара или радости — всё меркло во тьме.

Выбраться?

Если бы только это было возможно...

Колдстрейн не отпускал, тот, кто заезжал сюда, оставался уже навсегда: появлялись совершенно из ниоткуда проблемы, события, боль и даже смерть. Город хоронил своих же жителей под натиском морозов и несчастий, нещадно бил их холодным потоком и не важно чего — ветра или равнодушия дорогого человека. Гроб, что словно находился в Антарктиде, — так можно было коротко описать Колдстрейн. Не открыть крышку, не выцарапать её ногтями, не докричаться до помощи — ничего не оставалось сделать, как смириться со своей жалкой участью и умереть.

А умирать придётся долго, мучительно и невыносимо болезненно.

— О том, что сказала директриса? — не дождавшись моего ответа, напомнил о себе Хэмфри.

— Откуда ты вообще узнал, что я была у неё? — тут же отвлёкшись от очередных мрачных размышлений, кинула я на него резкий взгляд.

— Слухи о том, что ты в очередной раз уделала Торию, быстро разлетаются, — серьёзно ответил он, будто отвечал на не менее серьёзный вопрос.

— Не поспоришь, — мрачно усмехнулась я, заправляя локон длинных чёрных волос за ухо.

— Так о чём же ты думала? — с любопытством, присущим не столько детям, сколько от природы всем интересующимся людям, вновь спросил Хэмфри.

Я задумчиво нахмурилась.

— В твоём классе случайно ничего не говорили о том, что происходит в мире?

— Ты про пожары? Да, сегодня мы сегодня обсуждали это. Многие считают, что во всём виноваты тайные группировки, которые хотят запугать весь мир и добиться власти. Но я считаю, что тут что-то другое, более серьёзное. Мне кажется, на мир движется тотальная катастрофа и поэтому надо как можно скорее бежать и где-то спрятаться... но куда и от чего?

— Вот у меня такие же мысли, — вздохнула я.

— Правда? — наивно обрадовался мальчик. — Я очень рад, что мы одинаково мыслим! Это делает меня ещё умнее.

— Ты и так умный, куда ещё умнее?

Я потрепала его по кучерявой голове, и он, к моему удивлению, не стать противиться, как обычно это бывало.

— Но ты умнее меня!

— Только потому что старше. Уверена, у тебя будет ещё целая жизнь впереди, чтобы в сотню раз обогнать меня в силе ума. Веришь мне?

— Тебе всегда верю, — уверенно улыбнулся Хэмфри, что делал с такой редкостью, что сердце в груди дрогнуло.

Ему было всего десять лет, а учился он уже в шестом классе: в шесть лет пошёл в школу, а один раз перескочил через класс, так как был слишком умным. По всем предметам пятёрки, даже по физкультуре, хотя он никогда её не любил, особенно когда одноклассники насмехались над ним из-за лишнего веса. Но мне удалось его вовремя успокоить, сказать, что не стоило обращать на этих дураков внимание, а лучше вообще дать им сдачи — я и сама не заметила, как взрастила в нём первые семена жестокости. Хэмфри оказался не только умным, но и беспощадным к своим врагам: несколько раз он сам устраивал драки, когда его начинали слишком сильно доставать одноклассники, которые на два года старше его. В нём словно скапливалось нечто тёмное, но порой я задумывалась над тем, откуда всё это в нём взялось? Ведь не могла же только я быть причиной его порой чрезмерной... злости.

Но сейчас он казался таким милым и собранным, что я вновь засомневалась в том, как этот ещё маленький мальчик мог творить не только добро, но и зло.

Но ведь мог же.

По пути Хэмфри увлечённо рассказывал, как единственный из класса получил пятёрку по сложной контрольной работе, как им восхищались учителя и записывали его на разные олимпиады, как он отвечал на уроке и спорил с историком насчёт каких-то данных. Я же могла только внимательно слушать его и временами что-то вставлять, тогда как в глубине души помимо гордости и восторга за Хэмфри я испытывала чувство вины за то, что случилось между мной и Филис. Мне хотелось ей написать и попросить прощения, но почему-то думала, что правильнее будет сказать это лично при встрече. И как дожить до этой встречи? Я ведь могла и не выдержать этой многотонной тяжести вины.

Впервые в жизни я испытывала такое разрушающее чувство.

— Вот мы и пришли. Зайдешь к нам?

Хэмфри дёрнул за рукав моей тёмно-бежевой кожаной куртки, в которой я умудрялась не замёрзнуть в такой мороз. Его большие глаза смотрели на меня с мольбой, словно просили о помощи, что могла спасти его жизнь. А хотела ли я этого? Я не знала. Но оставаться один на один с чувством вины на душе мне совершенно не нравилось.

— Да, почему бы и нет?

Хэмфри был неимоверно рад: достав ключи, он открыл парадную дверь и, дав мне пройти вперёд, последовал за мной к своей квартире. Я знала эту лестницу как свои пять пальцев, знала эти стены, могла с закрытыми глазами указать, где находилось пятно от белой краски, засохшей ещё со времён первого ремонта; где была какая трещина, какого цвета дверь попадалась по пути, пока не окажешься у нужной: сделанная из сосны с золотистым номером квартиры. Столько воспоминаний скрывалось за этой дверью, столько слёз, смеха, радости, печали и... любви. Да, любовь тут была самая главная.

Когда Хэмфри открыл дверь, на пороге нас уже ждал его старший брат и, соответственно, мой парень — Джозеф Филдинг.