Жизнь человека подобна шоссе, которое проходит по тоннелю в горах — оно бесконечное число раз пронизывает мрак и вырывается на свет.

Фэн Цзицай

— Вот про это место я тебе говорила.

Уличное кафе «Дорога в небеса» встретило нас всевозможными красками, с жаркими объятиями и яркостью гирлянд с лампочками. Так выглядело поистине тёплое, уютное и светлое местечко — единственный такой маленький уголок во всём Колдстрейне, который сам по себе имел довольно мало ресторанов и кафешек, словно не желал, чтобы его угрюмые жители виделись друг с другом в тёплых местах. «Дорога в небеса» всегда же была рада новым гостям или постояльцам, как мы.

Без солнца стало сразу мрачно, но главное привычно, словно только после того, как всё вернулось на круги своя, ты понимал, что до этого всё было неправильно, что-то не так. В груди засело раннее чувство ностальгии: по летнему времени, когда я была с Джозефом, и по недавным снежным битвам с Филис — что-то между двумя этими событиями было общее, согревающее душу теплом, но разбивающее её тоской, будто на осколки стекла пролилась свежая горячая кровь.

Удивительно, но только рядом с нашим кафе залив не покрылся льдом, точно всё тепло, исходящее от этого яркого места, способно было греть холодную гладь воды. Не знаю, так это было или нет, но вид на тёмные воды открывался красивым: волны неспешно омывали твёрдый берег, с таким спокойствием накрывая камни, точно кто-то укладывал детей спать, укутывая их в тёплые одеяла; множество чаек низко летало над поверхностью, белыми скользящими пятнами выделяясь на фоне депрессивного серого неба. Мрачно, но захватывающе и красиво — словно смотришь на чёрно-белую фотографию даже не своего прошлого, а какого-то человека и не важно, родственник это или нет, и ощущаешь чужие воспоминания, чужую ностальгию, чужие чувства. Но в то же время всё это кажется твоим: таким же личным и тёплым, таким же близким к сердцу, таким же любимым. Одно место соединило судьбы многих, одно место подарило столько света, сколько его не хватало нигде, одно место добавило в испортившийся кисель души капельку добра и надежды в лучшее — осталось теперь это хоть как-то сохранить.

А там дальше — океан. Там дальше — другие страны, другие люди, другие жизни. Другое всё.

А тут — такое родное кафе и не менее родной залив. Тут всё родное — чайки, белые барашки волн, сизое небо, солёный запах свободы и успокаивающий шум волн. Окраина города с хвойным снежным лесом оказалась куда роднее, чем сам город.

Родина?

Только если само место. Этот уголок мира, где привычный мороз таял от пряной атмосферы, а умеренное качание воды вызывало желание не искупаться, а любоваться этим видом долгие минуты, точно в ожидании чего-то. Чего? Пожалуй, счастья.

И сейчас даже после всего произошедшего я чувствовала себя вполне счастливой: рядом со мной за круглым столиком сидели Джозеф и Филис — два дорогих мне человека. И в компании обоих я ощущала себя почти полноценной. Почти. Что же тогда не хватало? Я не знала.

Ибо не знала саму себя.

— Здравствуйте, можно пожалуйста средний капучино без сахара, — когда до него дошла очередь, вежливо попросил Джозеф подошедшего официанта.

Тот на несколько секунд словно выпал из жизни, а затем, придя в себя и смутившись, нервно улыбнулся.

— Вам большой капучино?

Джозеф слегка нахмурился, недоумевая.

— Мне средний капучино.

— Средний? — продажал задавать глупые вопросы официант, только чтобы подольше полюбоваться моим парнем: я это сразу заметила.

— Да.

— Вам добавить сахар в ваш капучино без сахара?

— Нет, мне не добавлять сахар в мой капучино без сахара, — улыбнулся Джозеф. — Мне нужен капучино без сахара, который… без сахара.

Переглянувшись, мы с Филис тихо смеялись над этим маленьким глупым спектаклем, прикрывая улыбки ладонями. Когда официант понял, что задавать больше нечего, он неловко кивнул головой и неохотно ушёл от нашего стола. И только после этого мы втроём смогли в волю посмеяться.

— Это было забавно, — хихикнула Филис, раскрасневшись от смеха.

— А я сначала даже не понял, — улыбнулся Джозеф и пожал плечами. — С кем не бывает. Надеюсь, у этого бедалаги всё выйдет в будущем.

Вот она — искренняя доброта, выраженная в желании помочь и в надежде на хорошую судьбу чужого человека. Вот именно, что чужого: порой мне казалось, что Джозеф желал другим людям счастья больше, чем самому себе. И от этого ему было только больно, хотя сейчас он выглядел намного лучше, чем вчера: под глазами уже не было мешков, взгляд весёлый и бодрый, каштановые волосы аккуратно уложены, на плечах уже не сидела обида, а кожа не казалась такой бледной. Он снова стал невероятно красивым, солнечным, нежным и очень добрым мальчиком, словно юный эльф из детской сказки.

Мой эльф.

— Ты сегодня не пришла в школу, — я повернулась к Филис, медленно попивая виски, который мне недавно принёс уже другой официант. — Почему?

— Так и не дошла, — беззаботно развела руками она, на мгновение кинув странный взгляд на Джозефа. — То песню заслушилась, то там дедушка играл в шахматы, отчего я решила составить ему компанию, то там воробушки так классно пели, что я не могла никак их покинуть! Да и кому захочется учиться в такую солнечную погоду?

— Как видишь, мне захотелось, — отмечая новые странности своей подруги, сказала я.

— Я тоже сегодня пошёл в школу, потому что и так вчера пропустил занятия, — кивнул головой Джозеф, грея руки о стакан своего капучино.

— Вы ведь не были до этого знакомы, верно? — нахмурилась я, смотря на друзей.

Те переглянулись друг с другом, словно проверяли правда ли они сейчас сидели рядом или нет.

— Пару раз наверняка виделись, — спокойно ответил Джозеф, почёсывая сквозь шапку затылок.

— Но лично ещё не знакомы, — бодро заверила меня Филис. — Давайте сыграем в двадцать вопросов, чтобы узнать друг друга получше?

— Хорошая идея, — кивнула я. — Тогда я начинаю. Какой твой любимый цвет, Филис?

— Радужный, — смело заявила она и повернулась к своему соседу лицом. — Тебе нравятся парни?

Джозеф поперхнулся своим напитком, но быстро взял себя в руки.

— Я натурал.

— Точно?

— Да, точно, — скрыл улыбку он. — Натуральнее натурала, но натуральные этого только цвет моих волос, — и не дав сказать что-либо девушке, быстро перевёл взгляд на меня. — Ты... не злишься на меня за вчерашнее?

На мгновение внутри меня, казалось, всё застыло. А сама я исчезла, растворилась в воспоминаниях о вчерашнем вечере — несоизмеримая боль от ожидания наихудшего исхода, когда я до дрожи во всём теле боялась потерять Джозефа. А затем — отрава страхом, этот отвратительный напиток ужаса, что спящим монстром ворочался в желудке. Мне не хотелось его будить, но яд от страха заставил меня это сделать, заставил беспощадно, жестоко и безвозвратно разбудить зверя, что с прошлого дня неугомонно терзал сердце и разрушал гробы чувств одним взмахом когтистой лапы.

Скоро от меня совсем ничего не останется... даже сгнивших костей.

— Как я могу за такое на тебя злиться? — недоумённо спросила я.

— Просто... — Джозеф сжал мои пальцы своими, отогретыми с помощью чашки капучино, — я только сегодня утром осознал, что чуть ли не обрёк тебя на губительное одиночество, на губительную... боль. Я правда об этом не подумал, когда помчался спасать ребёнка, я даже не задумывался над этим и раньше, когда просто глотал эти ядовитые слова Хэмфри и Олин, а затем мучительно пытался их выплюнуть. Но они пожирали меня, пожирали не только сердце, но и мозг. И я порой не в состоянии это выносить... что хочется умереть. Но я понимаю, что помимо семьи у меня ещё есть друзья, одноклассники, ты... И я всем дорог. Я знаю об этом, прекрасно знаю. Но одного знания порой недостаточно, чтобы стерпеть всю жгущую изнутри боль.

— Но ведь Хэмф и Олин тоже тебя любят, они иногда делают для тебя подарки, проявляют к тебе любовь и уважение, — сказала я мягко, медленно водя большим пальцем по таким любимым рукам своего парня. — Они просто маленькие, не доросли до того ясного осознания того, как важно любить и поддерживать своих родных, как важно их ценить. Где-то в глубине души они это понимают, но не могут этого показать не только из-за своего характера и своих проблем, но и просто из-за того, что так устроен сейчас мир. Дети теперь быстро взрослеют, но их разум всё ещё остаётся таким же детским, постепенно развивающимся. И этот резкий контраст, эта борьба лишает их самостоятельно думать, сбивает с толку и сливает с общей грязью, из которой они так тщетно пытаются выбраться. Даже десять лет назад, когда нам с тобой было по семь лет, жизнь была другой, детство было совершенно иное. И дело даже не только в том, что тогда не было телефонов и постоянного потока всевозможной информации, но и в том, что со временем меняются интересы поколений, меняется само их восприятие мира, и сам мир тоже меняется. Всё меняется. И жаль, что не всегда в лучшую сторону.

— Да, ты права, — тихо проронил Джозеф. — Ты всегда во всём права.

Мне нестерпимо сильно хотелось его обнять, прижать к груди и нежно целовать в ладонь, в макушку, в шею, в лицо. Мне вспомнились наши первые поцелуи, когда от непривычки я не умела сдерживать такие порывы любви, когда целовала его когда угодно и где угодно, что бы он ни делал и как бы ни был занят. И тогда, казалось, мы были счастливее, чем сейчас. Целый год — а такое чувство, что прошло всего несколько дней, как наша любовь начала медленно увядать. Я чувствовала это каждой клеткой своего тела, каждым движением Джозефа, каждым произнесённым нашим словом.

Что же не так? Почему всё так медленно и мучительно умирало?

Я смотрела на нас, на наши отношения, на наши характеры, на наши жизни. И понимала, что у нас всё отлично, всё подходящее друг для друга, всё... идеальное. Но чего-то не было. Да, как будто чего-то не хватало между нами, словно для полноценного вечного двигателя не хватало одной маленькой, но невероятно важной детали, без которой сам двигателем никогда не сможет быть вечным. Но чего именно не хватало?

— Твой капучино стоит два доллара, — отвлекла нас от раздумий Филис, и на мгновение у меня в голове словно что-то щёлкнуло.

Но понять, что именно это было, я не успела, потому что заговорил Джозеф.

— А ты думала, как живут бонжуры?

— Кто?

— Так, стоп, — он на мгновение задумался над своими словами. — Я хотел сказать мажоры.

— Теперь буду называть тебя бонжуром, мой ты француз, — тихо засмеялась я вместе с Филис, но парень уже через секунду перестал даже улыбаться.

— А на самом деле я не вижу смысла в том, чтобы экономить сейчас деньги. Какая разница, если в мире всё горит? И как бы нам ни обещали скорого спасения, я чувствую, что оно будет далеко не для всех, потому что уже мало кто сможет выжить к кому времени... Скоро от всех домов останется лишь уголь, а от людей — пепел. У всех нас осталось совсем немного времени, чтобы провести остаток жизни в счастье, поэтому нет смысла больше экономить на чём-либо. Может быть, уже через пару недель забудутся все обиды, все эпотеки, налоги, проблемы, поэтому почему бы не потратить всё, что есть? Как я читал у Павла Корнева: «Время — это то, чего всегда не хватает. Что — деньги? Деньги — тлен. Очень многие располагают состояниями, которые им при всем желании не промотать до конца жизни, но никто не имеет в своем распоряжении столько времени, сколько действительно необходимо».

Я только сейчас осознала, что мы втроём до этого момента словно пытались говорить обо всём, лишь бы не касаться того, что произошло совсем недавно, лишь бы не говорить о том, что так много ранило многих людей. И не менее многих убило.

Пожары. Много смертей. И вновь пожары.

А там — снова смерть.

Смерть. Смерть. Смерть.

Везде она. Везде оставляла после себя кровавый след, а сейчас — пепельный с запахом горящей плоти. Её сопровождали полные мучения крики и пламя, на яростном фоне которого темнели её пустые глазницы. Чёрный балахон сгорел — теперь это уродливый скелет, пожирающий не менее уродливые души.

Скелет Смерти.

— Люди думают, что у них есть время, — продолжал рассуждать Джозеф, смотря то на меня, то на Филис. — Думают, что могут потом признаться в любви, поговорить с человеком, извиниться перед тем, кого ранили. Но на самом деле это ошибочное суждение. У нас нет этого времени в принципе, но никто этого не понимает и не хочет понимать. Да и зачем, когда есть надежда на то, что мы можем ещё прожить долго и счастливо? Мы видим по новостям, как пожилая пара умерла в возрасте девяносто пяти лет, и непроизвольно про себя думаем, что хотим прожить так же долго с любимым человеком и умереть в один день. Но времени плевать на то, что мы хотим. Мы опаздываем, откладываем, забываем, взрослеем и стареем, а затем — умираем. Время — это существо, которое редко приходит. Оно чаще убегает, чем наступает. Мы можем ранить человека и подумать, что извинимся когда-нибудь потом, что с ним ничего страшного не произойдёт. Но жизнь... чертовски коварная. С этим человеком может произойти всё, что угодно. В конце концов, его может настигнуть внезапная смерть, а мы перед ним так и не извинились. Так и будем жить с чувством вины. Или же наоборот: мы умираем и жалеем, что столько всего не сделали в своей жизни, столько всего не успели. А ведь так хочется всё успеть, всё увидеть, всё познать. Но время...

— «Время — великолепный учитель, но, к сожалению, оно убивает всех своих учеников», — сказала вдруг Филис чью-то цитату, когда парень сокрушённо покачал головой.

— «Потом» может никогда и не настать, — согласилась я с ней, задумчиво уставившись в свой стакан охладевшего виски.

Мир вокруг приобрёл мрачные цвета: лес, казалось, потемнел, залив сделался почти что чёрным, небо — насыщенного серого цвета. И даже моё любимое кафе будто перестало так ярко светить во мгле Колдстрейна. Тьма ждала своего часа, ждала, чтобы затопить всех людей своим бесконечным океаном, чёрные волны которого лениво лизали холодные камни. Протянуть руку и войти в него — прогуляться вдоль кромки, пройти так далеко, насколько хватит сил…

А что потом? Что случится дальше? Никто не знал.

Могла затянуть воронка внезапно налетевшего шторма, можно было оступиться и рухнуть с головой в развернувшуюся под ногами бездну, настойчивое сопротивление волн могло остановить на середине пути — всё хотело нас погубить. А если зайти слишком глубоко — тьма безжалостно раздавит, не обращая внимания на душу, происхождение или толщину кошелька.

Прощай, человечек.

Не знаю, от чего я больше вздрогнула: от своих мыслей или дрожи телефона, когда Ченс написал мне сообщение. Несколько раз моргнув и попытавшись прийти в себя после лицезрения залива, я прочитала сообщение и встала из-за стола.

— Мне пора.

— Ты куда? — подняла свои толстоватые брови Филис.

— Зарабатывать деньги, — мрачно бросила я, совершенно не желая ни с кем разговаривать.

— Не ходи, — Джозеф вдруг схватил меня за рукав куртки и, коснувшись пальцем моих разбитых костяшек, полным доброты взглядом посмотрел на меня. — Мне... мне никогда не нравилось то, что ты постоянно с кем-нибудь дерёшься.

— Мне надо как-то получать деньги, — угрюмо возразила я.

— Так разве не об этом мы сейчас разговаривали? — вымученно вздохнул он. — Когда-нибудь твои драки могут довести до чего-то плохого, не может же вечно всё так длиться...

— Боишься, что меня кто-то забьёт до смерти? — слишком резко спросила я.

Пальцы Джозефа с силой сжали рукав — так он испугался за меня.

— Всегда. Постоянно об этом думаю, когда ты ходишь... туда.

— Как видишь, почти за два года ничего не случилось.

— Но ведь может что-то случится, — так же упрямо заявил парень, что начинало меня уже раздражать.

— Почему только сейчас ты мне об этом говоришь? — вспылила я, почему-то чувствуя жжение по всему телу. — Раньше тебя это не волновало? Или задумался над этим только потому, что сам чуть ли не погиб?

Резко. Грубо. Жестоко.

Я понимала, что это было излишне. Что это было слишком. Но ничего поделать с собой не смогла — рёбра сжирали червяки ярости, кожа словно горела, а горло жгло от яда, выплюнутого прямо в лица друзей. Вырвав руку, я быстро развернулась, не желая больше никого видеть и чувствуя себя до омерезения паршиво, и вышла из кафе. Я даже не пыталась успокоиться, лишь ещё больше разозлилась, когда ехала на автобусе до своего бара, а меня кто-то толкнул в спину. Я плохо понимала, из-за чего именно так разозлилась, однако знала, что не только переживания Джозефа за меня заставили так гнусно поступить. Что-то было ещё: то ли общая обстановка, то ли собственные мысли, то ещё что-нибудь — не важно, это всё равно подлило масло в мой персональный котёл в аду. Джозеф не был ни в чём виноват — только я. А он — никогда. Никогда и ни за что.

Ни о чём не думать. Ничего не вспоминать. Ничего не испытывать.

И только последний пункт я никак не могла выполнить: невероятная злость так и распирала грудную клетку, выжигала клеймо амазонок на руке — ещё немного и я возьму копьё в руки и кого-нибудь убью. Вот просто так, ни за что. Из-за своей поганой натуры.

Вот такой вот я монстр.

— Привет!

Ченс радостно помахал мне рукой, когда я встретилась с ним взглядом и тут же прошла мимо, направившись в раздевалку так быстро, что даже шум бара и запах алкоголя не успели привычно прилипнуть ко мне. А вот парень пристал ко мне, как банный лист к попе: зашёл вместе со мной в комнату и совершенно без стеснения начал наблюдать за тем, как я переодевалась.

— Кто в этот раз? — сухо спросила я.

— Да один какой-то худой парень, — махнул рукой Ченс, давая понять, что я быстро одолею противника.

— Даже я смогла его победить, — из угла подала равнодушный голос Ричелл, рядом с которой лежал уже пустой шприц.

На мгновение я замерла, вспомнив её прошлое апатичное состояние, и вздрогнула.

— Не будешь со мной сегодня драться? — так же бесцветно спросила я, потому что мне было и вправду без разницы на это.

Ричи прикрыла глаза и закурила.

— Как видишь.

— Не нравится мне то, что она с собой делает, — Ченс это сказал мне, когда мы уже вышли из раздевалки.

Стоя в темноте коридора, я плохо различала детали, но одно заметила точно — в его светло-зелёных глазах мелькнула самая настоящая тревога.

— Это её дело, — пожала я плечами, совершенно не интересуясь этой темой. Сейчас мне было не до того.

— Ты не понимаешь, — юноша коснулся моей руки, останавливая, — если это и вправду болезнь, то даже такой способ, как совсем ничего не чувствовать, не поможет спастись. А значит, рано или поздно Ричи умрёт.

— И что? Неужели она оказалась важнее, чем твоя мама, раз ты так тревожишься о Ричи?

Слова — хуже ударов. Хуже разбитого носа. Хуже фингала под глазом. Хуже собственной крови, текущей из ран.

Я видела, что мои слова ранили Ченса глубже, чем думала. Разумеется, он вчера говорил так легко о смерти своей матери лишь потому, что умело скрывал свои чувства, но я забыла об этом сейчас. Неплевала на его состояние и так же плюнула ему гадкие слова прямо в сердце. Уже во второй раз за последний час. Второй раз, когда я так жестоко обходилась с людьми.

Мерзко.

Как же мерзко от самой себя.

Хоть сейчас иди бить себе морду. А лучше — сорвать с себя кожу и сломать челюсть, чтобы никогда больше не говорить эти гадкие слова, которые как чернила впитывались в бумагу души совершенно безвинных людей.

Уродина.

Какая же я уродина. Что снаружи, что внутри — одинаково ужасная.

Так какая разница, стану ли я ещё уродливее или нет?

Эту мысль я прокручивала в голове до тех пор, пока худой парень не был уложен нокаутом. Удары, кровь, крики, поддержка, запах алкоголя — всё это чёрным плащём воительницы сопровождало меня, пока я побеждала одного противника за другим. Я точно превратилась в самую настоящую амазонку: одерживала победу беспощадно, коварно и с великим удовольствием. Каждой клеткой тела я хотела, чтобы на меня смотрели, мной восхищались, обожали меня. Забыть обо всём — и стать королевой крови, что каждый в этом месте подпитывал своими пороками и грехами.

Вот такая вот я злая, да?

Определённо да.

Любить — невозможно. Простить — никогда. Подружиться — тем более. Я богиня печали и разрушения, ненависти и гнева. Я питала людей страхами и кошмарами, я доводила их до забвения и смерти. Нет им пощады, нет пощады и мне. Жестокая сказка, где я — ни герой и ни злодей. Всего лишь предатель, что не определился со своим местом в этом угосащем мире.

Забавно, не так ли?

— Пей до дна! Пей до дна!

Люди бушевали, поддерживали меня, хлопали по плечу и всевозможными способами восхваляли мои способности. Раз глоток, два глоток и три — я осушила большой стакан пива и, широко улыбнувшись, вытерла рукой рот. Аплодисменты и смех послышались со всех сторон, но даже среди них я расслышала чей-то вкрадчивый, бархатный голос, что позвал меня по имени. И что самое главное — этот голос был мне знаком. Как и знакомо это бледное лицо, которое внезапно всплыло передо мной. И дело даже не в том, что я видела его вчера с Торией, выходящей из кабинета директрисы, а в том, что само по себе это лицо, этот молодой человек лет девятнадцати, казался мне до разбитого сердца знакомым.

Веселье от празднования своих побед в миг улетучилось, когда незнакомец представился:

— Элрой Сартр, приятно познакомиться, жестокая леди.