То как ты поступаешь по отношению к другим людям, вернется к тебе рано или поздно. Это закон окончательного возврата. Он не имеет ничего общего с наказанием или вознаграждением. Так устроен мир. Ты получаешь то, что посылаешь. Это неизбежно.

Нил Доналд Уолш

— Привет, Мэйт, это я, Делора Хофф. Мне тут подарили телефон после того, как я свой старый потеряла в глубинах залива Аляски, поэтому можешь записать мой новый номер.

Удивительно, но я легко рассталась со своим старым телефоном, а точнее с тем, что в нём хранилось. Конечно, там были мои фотографии с Джозефом, Ричи, Ченсом и даже с Филис, а ещё несколько фотографий с мамой, понравившиеся картинки, какие-то скриншоты с умными мыслями, цитаты, что-то по учёбе, память о боях, видео с концертов. И всё это — мои воспоминания, однако я была рада, что часть из всех картинок была выложена в виде постов или историй в Instagram, пароль от которого я знала наизусть, какие-то просто отправлены в личные сообщения, а цитаты всегда можно было найти в интернете.

И я была рада, что смогла расстаться с телефоном так легко: то ли потому, что и без того слишком много навалилось в последнее время, то ли потому, что мне не сильно был важен телефон, как бы часто порой я в нём ни сидела и ни проводила свои эфиры. Сейчас почти все оказались зависимы от своих телефонов — и это ни хорошо, ни плохо. Бессмысленно говорить о том, что с появлением мобильных жизнь стала и проще, и сложнее одновременно — все это и так прекрасно знали. Важно понимать другое: мы и не заметили, как обзавелись слишком большим количеством социальных статусов. Раньше они основавывались только на каких-то реальных условиях, но с появлением телефоном у нас возникли виртуальные статусы: администратор группы, определённая роль в Instagram, блог на YouTube, переписки в WhatsApp, какие-то творческие приложения и многое другое — всё навалилось сверху, и не каждый успевал за темпом развитий событий. В один месяц популярно одно, в следующий — другое, в третий — третье и так далее. Слишком много информации, слишком много пошлости, слишком много моральной плесени — всё это плевало в нас ядом, омывало кислотными дождями, делало из нас стадо зависимых дураков.

А как там дети? Как эти пятилетние двуногие существа, что разбирались в информации и в компьютерах не хуже, чем современные подростки и молодые люди? Как там эти дети, на которых лилось слишком много грязи, чтобы в один миг испоганить их невинные души? Эволюция не успевала за нами — мозг взрослого человека не был предназначен для такого большого потока информации, а мозг ребёнка — и подавно. Но плевали люди на это: они пичкали своих детей технологиями, снимали их как кино, делали множество фотографий, пока память не заканчивалась, дарили новые телефоны — и не важно, что дети совсем недавно научились читать. А что читать в этом телефоне, что? Лишь гадости, ложные сенсации и критику — всё погрязло в трупной вони плоти человека, всё.

И не существовало больше выхода из этого. Больше нет.

— А что случилось? — искренне поинтересовался Мэйт.

Никогда не сомневаясь в его верности и помощи, я рассказала ему о том, как чуть ли не утонула на льду по причине того, что кто-то со мной разговаривал прямо в голове, и о том, как меня спасла Филис, однако рассказывать о нашем поцелуе я не стала. Вина из-за Джозефа, новые головные боли, обсуждение больной темы — я этого не хотела делать, как бы ни доверяла Мэйту, потому что собиралась во всём разобраться сама. Это были сугубо мои проблемы, моя личная жизнь, где я должна была сама всё решить без какой-либо помощи. Поддержка — да, это хорошо, но сейчас мне её не хотелось.

И поэтому я решила поехать сразу к Джозефу, чтобы на месте тут же во всём разобраться. А заодно и в своих чувствах к нему. И к Филис тоже...

— Сколько у тебя всего произошло! А я так за тебя переживал! — встревожился Мэйт на другом конце провода. — Но сейчас у тебя всё хорошо? Где ты теперь живёшь, если... если твоя квартира сгорела?

— В большом доме Элроя, — стараясь подавить боль и воспоминания, ответила я. — С ним уже живут Ричи и Ченс и многие другие. Не знаю, почему он всем разрешает жить у себя, но дом у него невероятно гигантский.

— Помнишь, ты говорила, что он занимается всякой криминальной деятельностью? А ещё про взрывы? Может, это он как раз во всём виноват и собирает всех людей в своём доме как раз для этого?

Тревожные нотки в голосе друга не дали мне так просто отмахнуться от его предположения. Он как будто пытался что-то до меня донести, дать подсказку для того, чтобы я сама до чего-то догадалась. Но до чего? Что этими вопросами хотел сказать мне Мэйт? Что его беспокоило? Я и сама ощутила волнение: словно после того, как я сегодня впервые не всё рассказала своему другу, он решил тоже мне не полностью раскрываться передо мной, не совсем быть честным. Или мне это всего лишь казалось после того, как я вечно ощущала подвох со стороны Элроя?

— Возможно, — я устало потёрла переносицу, подумав, что нервы в последнее время совсем не к чёрту. — А ты сам как там? Что у вас происходит в Сан-Диего?

— О, со мной всё хорошо! — весело заверил меня парень, пытаясь разбавить моё утреннее мрачное настроение своим позитивом. — Мама с папой наконец-то помирились, а в школе у меня даже оценки стали лучше, хотя умнее от этого я не сильно стал, — он рассмеялся и вдруг резко смолк. — Но вот пожары и взрывы...

— У вас тоже они происходят? — удивилась я о новости про взрывы, так как думала, что это происходило только в Колдстрейне и ближайших ему городах.

— Да, как и во всём мире, к сожалению, — вздохнул Мэйт. — «Пламенные» стали слишком опасны, они используют огонь как оружие и поэтому стали вне закона, то есть их надо убивать, если они угрожали и тем более сжигали кого-то. И раньше болезни были опасные, но сейчас эту болезнь люди стали использовать в своё благо, во зло, хотя всё равно рано или поздно это их убьёт: сама болезнь или полиция. Кто-то видит в этом плюсы, потому что и образом можно хоть как-то прекратить распространение неведомой нам болезни и понизить и без того слишком высокую криминальность, но другие лишь возмущаются этому, типа раньше заболевших старались не убивать, а тут...

— Стёрлись всякие понятия о гуманности и вообще о морали, — согласилась я, смотря на унылые снежные пейзажи за окном машины и не ощущая никакой радости от приближающегося Рождества. — Люди не знают, что делать, не знают, как продлить себе жизнь, отчего разрушают её ещё больше из-за «сыворотки равнодушия», но в то же время отчаянно борятся за свои судьбы: с полицией, с другими заражёнными, с самими собой. Люди озверели, обозлились, отчаялись и потеряли слишком многое: родных, друзей, себя... А это только губит всех нас, губит и губит...

— И учёные ничего не говорят по этому поводу, — тихо добавил Мэйт, внезапно сделавшись не таким весёлым, каким всегда старался быть. — Вот только смогли изобрести «сыворотку равнодушия», но ни до чего реально спасающего так и не дошли.

— Пока люди умирают пачками...

Я резко затихла, заметив среди мимо проплываюших домов очередные горящие квартиры. Слёзы, сажа, ожоги, крики — разбитые люди, разбитые жизни, разбитые сердца. Всё погибало от огня, всё сжирал этот вечно голодный монстр, всё. И не нужны были сейчас ему ни порох, ни искра — лишь люди: их необузданное желание быть замеченными, осквернённые души, недальновидные сознания, подлые мысли и ложные чувства. Пламя всемогущества, беззакония, ярости и способности вытворять всё, что угодно, превратилось в настоящее пламя, что сейчас сжигало новые дома, новых людей, новые города. Вспышка за вспышкей — и весь мир тлел, как муха, над которой издевался гадкий мальчик, оторвавший ей крылья и положившей её прямо под лучи солнца, проникающие сквозь стекло лупы.

Гори, гори, гори, мелкая ты тварь. И забери с собой всю заразу — этих людишек.

— Будешь проводить эфиры? — вернул меня в реальность уже взбодрившийся голос Мэйта.

— Не знаю, — немного задумавшись, ответила я. — Пока нет, наверное. Слишком много забот и проблем, да и у других тоже. В последнее время актив в Instagram резко спал.

— Наверное, многие тоже заразились...

— Надеюсь, что это не так, — искренне пожелала я.

— Я тоже, — оптимистично согласился друг. — А как там у тебя с ощущениями реальности?

Нервно поёрзав на мягком сиденье, я покосилась на среднего лет водителя, который по приказу Элроя должен был довести меня до дома Джозефа и обратно. Но мужчина увлечённо слушал музыку, качая в такт головой, и совершенно не обращал на меня внимания. По крайней мере, очень хотелось верить, что он и вправду не обращал ни на что внимания, кроме заснеженной дороги и своей музыки. Из-за хаоса, твопящегося в мире, многие перестали работать, в том числе и дворники, поэтому ездить и тем более ходить по улицам стало ещё труднее, чем раньше, из-за большого количества снега, которым щедро одаривал всех нас Колдстрейн.

— Я...

— Прости, я лишнее спросил, у тебя и так куча проблем, — спохватился с извинениями Мэйт, и я буквально ощущала его стеснение за многие километры.

— Ничего. Просто... мне кажется... кажется, что стало даже хуже, — оказалось тяжело признавать, но я держалась твёрдо. — Вместо того, чтобы хоть как-то ощущать реальность, я ещё больше её не чувствую. Иногда даже кажется, что моим телом управляет кто-то другой, воспоминания приходят каким-то урывками: вчера вообще всё оказалось каким-то странным — то я там была, то уже в другом месте, то вообще очнулась на кровати... Я теряюсь. И с каждым днём всё сильнее. Никак не могу ощутить себя. А ещё эти безумные мысли, страхи, сны... Никак не могу прийти в себя. Теряюсь самой себе. В оболочке, в проблемах, в мыслях, в душе... Везде.

Меня нет, меня нет, меня нет.

Меня нет.

Нет, нет, нет.

Не существовало.

До чего же жутко. До чего же страшно. До чего же тошно.

Чёрт, черт, чёрт.

Почему я не могла быть собой? Почему так сложно держаться в реальности? Почему так сложно ощущать себя в собственном теле? А может... может, это вовсе и не моё тело? Я помнила, что раньше была другой: с короткой стрижкой, без пирсинга, без горбинки на носу, без шрамов, без ничего. Носила почему-то всегда всё зелёное, как цвет моих глаз, и имела хоть какой загар, а не так смертельная бледность, что украшала сейчас мои впалые щёки. Всего два года назад я была совершенно другим человеком, по крайней мере, внешне, но сейчас — я такая, какая была. Но была ли я на самом деле? Было ли во всём этом хоть что-то от меня настоящей?

До чего же странно.

Так странно, что это могло происходить только со мной. И ни с кем больше — я оказалась в этом полностью уверена.

Прощание с Мэйтом вышло скомканным: он куда-то заторопился, пожелал мне удачи во всём разобраться, в том числе и в самой себе, и отключился. Как раз в это время мы доехали до дома Джозефа, который встретил меня чуть ли не родным видом парадной и многочисленных окон, выглядывающих из-за заснеженных деревьев. Сердце в груди непроизвольно сжалось — так давно я здесь не была. Так давно не видела Джозефа. Мне вдруг отчаянно захотелось его увидеть: когда цель оказалась так близка, я быстро вышла из дорогой машины и поспешила к квартире, где меня ждали приятные запахи, тёплая обстановка, до каждой трещины знакомые стены и потолок, любимые цвета, атмосфера и... всё, кроме Джозефа.

Его не оказалось дома.

Я даже не пыталась скрыть своего разочарования перед открывшим мне дверь Хэмфри. В груди что-то внезапно оборвалось, но не до конца — ещё можно залечить, заклеить, защитить. Надо лишь дождаться...

— Привет, Делора, — вполне радостно поздоровался со мной мальчик, пропуская меня вперёд и закрывая за мной дверь.

— Здравствуй, Хэмф, — произнесла я как можно нейтральнее, чтобы не возникло никаких лишних вопросов.

— Можешь мне, пожалуйста, помочь?

Я неуверенно кивнула, хотя собиралась позвонить Джозефу и искать его дальше, но чувство долга перед его младшим братом не дало мне так быстро покинуть до слёз знакомую квартиру. Сейчас ещё было утро, так что я могла успеть найти и его, и Филис, и при этом успеть ещё что-нибудь сделать, поэтому ничего не произойдёт, если я немного задержусь. Кухня встретила меня запахом морковки, капусты и уксуса, которые разными частями лежали на уже испачканном столе. Удивлённо приподняв брови, я покосилась сначала на Хэмфри, который взял довольно большой для его ещё маленьких ручек нож, а затем на продукты.

— Это ты их порезал? — с недоумением спросила я, подходя ближе к столу.

— У меня не получается резать! — возмутился мальчик, надув пухлые щёки. — Что я делаю не так? Вот смотри...

Он положил под лезвие пару листов капусты и начал неуверенно резать, трусливо поправляя листы овоща. Все его движения были робкими, слабыми, но упорными и целеустремлёнными — Хэмфри со всей своей привычной серьёзностью подходил к делу, хотя у него довольно всё плохо получалось.

— А зачем ты вообще режешь? Что ты собрался делать? — я не знала, то ли взять у него нож, чтобы мальчик не поранился, то ли и вправду ему помочь.

— Ну, не суп же варить и не тренироваться с ножом, чтобы потом резать чьи-то конечности, как бы мне ни хотелось кому-нибудь отомстить, — жёстко сказал он, сжав рукоятку. — Просто хочу маме сделать сюрприз в виде её любимого салата... я очень давно её не видел, она постоянно на работе.

— А Джозеф почему тебе не поможет? — нахмурилась я, не одобряя его первые слова. — И вообще где он?

Хэмфри в неприязни скривил лицо, но в тёмно-карих глазах промелькнула печаль.

— Он тоже стал где-то пропадать.

— Где-то? — с неприятным ощущением в груди фыркнула я.

— Наверное, тоже работает, — пожал плечами он. — Но даже обеда нам не оставил, только какие-то остатки.

— Как-то не похоже на него...

Я нахмурилась, чувствуя во всём этом подвох. Что же происходило с Джозефом? Почему он в последнее время стал каким-то слишком отчуждённым, апатичным? Может, он тоже... заражён?

Нет. Этого не могло быть. Только не с Джозефом, прошу... Это ведь невозможно. Да?

Н-е-в-о-з-м-о-ж-н-о.

Пальцы сжались в скатерть, покрывающую стол. Сердце забилось в горле, черви грызли эмоции, желчь и чернота вытекали из мыслей. Тошно от своих тёмных мыслей — никогда в них долго не находилось света, позитива или поддержки. Всегда — сомнения, страхи, мрак и та глина, которой обмазывали белые тела радостных, ни в чём невинных мыслей. Всегда — что-то плохое, подозрения, новые проблемы, тревога. Как поддерживать других, особенно близких, если я постоянно о чём-то волновалась, а внутри так и кипел котёл из мёртвых туш светлых эмоций? Но мне отчаянно хотелось, чтобы Джозеф не заразился этой неизвестной «болезнью», ведь и так постепенно умирали два моих друга: Ченс и Ричелл. И мне отчаянно хотелось, чтобы такой любимый человек, как Джозеф, состарился бы после долгой и обязательно счастливой жизни. Но не со мной — ведь я скоро умру. Но Джозеф должен жить. Потому... потому что я любила его. И если моя любовь хоть что-то значила для него, он должен был её сохранить до самых последних своих дней...

И желательно через много лет.

— Думаешь об эссентизме? — с некой надеждой спросил Хэмфри, отвлекая меня от размышлений.

— Почти, — решила не разочаровывать его я, устало садясь за стол. — А что?

Он смотрел на меня любопытным взглядом, готовым пожирать каждое сказанное мною слово.

— Как там прошёл твой доклад?

«Он и раньше никому не был нужен, а сейчас тем более, когда от мира скоро останется лишь пепел», — огорчённо подумала я, понимая, что все мои труды были зря, но вслух я сказала:

— Вполне... хорошо. Некоторым было и вправду интересно послушать, но многие скучали и всё пропускали мимо ушей. И вообще, не думаю, что кто-то понял, что эссентизм — это всего лишь начинающая свой путь философская концепция, развитие которой значительно осложнилась смертью её создателя. Слишком мало людей к нам присоединилось, а если бы я случайно не наткнулась на группу эссентизма, то и ты с Джозефом об этом не узнали бы и не стали бы мне помогать с докладом и много с чем другим. Мне обидно, что сейчас... хотя ладно, вернее будет сказать даже пару месяцев назад, людям не до философии: работа, учёба, семейные проблемы, тусовки и так далее. Сейчас никому не нужно выстраивать своё собственное мировоззрение — многие просто пичкают себя чужими мнениями и плевать хотели на саморазвитие. Только студенты, учащиеся в каких-нибудь филологических институтах, способны мыслить самостоятельно и видеть этот мир намного глубже, чем его видят другие. Или такие одиночные умные люди, как я, ты и Джозеф. И это огорчает, правда. Мне очень хочется, чтобы эссентизм получил развитие и хоть какую-то известность, но зная, что происходит сейчас в мире... Такое тем более невозможно.

— А я думал, что дела обстоят лучше, — всё же разочаровался Хэмфри, хотя до этого с тихим восхищением слушал меня.

— С чем? С эссентизмом или миром?

— И с тем, и с другим, — неохотно признал он, явно слепо надеясь на лучшее. Собственно, как и каждый из нас.

Я не удержалась от ядовитой усмешки.

— Надежда — удел абсолютно человеческий. Всегда ждёт того момента, когда все сдохнут, и только после этого умирает последней. Живучая тварь.

Хэмфри нахмурился на мои слова, но ничего не ответил, а начал сверлить строгим взглядом свой нож, заляпанный частичками овощей.

— Так ты поможешь мне? — через несколько секунд спросил наконец он.

— Хэмф! Помоги мне, пожалуйста! Хэмф!

Голос Олин раздался совершенно внезапно, как и грохот в соседней комнате, словно что-то упало. Или кто-то. Но Хэмфри не собирался спешить на помощь: ещё больше нахмурившись, он сжал нож и сделал несколько аккуратных движений, стараясь как можно лучше нарезать капусту.

— Нет.

— Что нет? — не понял мальчик, в недоумении заглядывая в мои глаза.

— Я не стану тебе помогать, — твёрдо заявила я, вставая из-за стола.

Брови собеседника от удивления поднялись выше очков.

— Почему?

— Ты ведь не помогаешь своей сестре. Да и брату, собственно, тоже.

— Причём тут это? — ещё больше растерялся Хэмфри, почти выронив нож из рук.

— Мы живём в такое время, когда каждому человеку очень важна поддержка — и не только физическая, но и моральная. Мы живём в такое время, когда человек может умереть в любую секунду. Мы живём в такое время, когда надо забыть все обиды, все ссоры, все неприятные эмоции по отношению друг к другу. Потому что если человек внезапно умрёт, если это будет твой близкий, то что от него останется? Какие воспоминания о нём будут, какие мысли и чувства? Ведь чтобы преодолеть боль, нужен свет — а это хорошие, радостные, тёплые воспоминания об умершем. А что останется у тебя об Олин, если она вдруг умрёт? Или что останется у неё о тебе? Ссоры, игнорирование, безразличие? Или всё же можно как-то всего этого избежать и сделать счастливых моментов как можно больше?

— Ты... предлагаешь помочь Олин и... сблизиться? — впервые Хэмфри настолько потерял всю свою уверенность, что сейчас ли не дрожал от переполняемых сомнений.

— Да, — понимая, что говорила до этого довольно жёстко, кивнула я головой, но ничуть не жалела о сказанном.

— Но ведь всё это приносит боль, — он вдруг жалобно поджал губу. — Я прекрасно понимаю, что воспоминания после того, как кто-то близкий умер, очень важны, но боль — сильнее, чем воспоминания. Так может, стоит просто сделать так, чтобы потом как можно меньше чувствовать боли? Может, стоит как раз-таки отделиться друг от друга, сталь более равнодушными друг другу, чтобы потом не было так больно...

— И так бы оно и получилось, но проблема в том, что для этого нужно очень много времени, которого сейчас нет уже у очень многих, — прямо сказала я, не жалея своего собеседника и собираясь быть жестокой, но честной. — Пойми, Хэмф, от боли не убежишь. Боль — самое важное чувство для людей. Именно она даёт им человечность. Даже самые злые люди могут склониться перед болью и выйти на свет. Равнодушие убьёт тебя рано иои поздно, Хэмф, а вместе с тобой в могилу заберёт и Олин, и Джозефа, и маму.

— И тебя? — очень тихо спросил он, глядя на меня мокрыми глазами.

— Всех нас, — мрачно вздохнула я, потрепав его по кудрявой голове. — Поступки тоже возвращаются бумерангом, как и любовь.

Соседняя комната пахла совершенно по-другому: старые книги, свечи и горячий шоколад. Но насладиться родным запахом я не успела: перед глазами тут же появилась лежащая на полу Олин, которая прижимала к груди загипсованную руку и тихо плакала. Так, словно была самым одиноким человеком, лежащим посреди асфальтовой дороги под дождём и плевавшим на своё здоровье.

Всё равно никому не нужен.

— Что случилось?

— Упала и разбилась, — в каком-то трансе произнесла Олин, даже не посмотрев в мою сторону. — Сердце моего нет, больше нет... упало что-то разбилось.

Я решила оставаться такой же жёсткой.

— Из-за того, что тебя бросил парень да? Знаешь, вы же не жениться собрались, не жить долго и счастливо — всего лишь первая влюблённость, первая пора, которая, на самом деле, у тебя началась слишком рано. И зная тебя, я могу сказать, что ты потом очерствеешь: множество раз разбитое сердце наконец-то покроется толстой защитной плёнкой, что ни пулей не пробить, ни словами, ни поступками. Жизнь у тебя всего одна, и горевать так по каждому бросившему тебя парню слишком безнадёжно, страдаешь больше от своих же навязчивых мыслей, нежели от реальной моральной боли. «Отпусти и забудь» — не зря же Эльза пела эту песню, что всем так понравилась и запомнилась. Пойми, Олин, тебе самой проще будет забыть этого человека — у тебя ещё целая жизнь, чтобы найти себе того самого. Тебе всего двенадцать лет, так зачем страдать так рано? Зачем, если никто об этом всё равно не узнает? Зачем, если всем без разницы? Будь мне снова двенадцать, я бы что и делала, так это гуляла и веселилась, ведь не существует ничего лучшего беззаботного детства. И уж тем более не искала себе парней — ведь когда стала бы старше, то обязательно бы кого-нибудь нашла.

— Ты так легко говоришь, потому что сама уже взрослая и имеешь парня, — не очень уверенно возразила Олин, хотя я поняла, что она прислушалась к моим словам. — Просто мне так хотелось узнать, что такое любовь...

Я усмехнулась.

— Узнала? Узнала. Разочаровалась? Разочаровалась. А зачем всё это? Совершенно не зачем: пустая трата времени, чувств и слёз. Это глупый поступок, глупая надежда, глупая любовь. Понимаю, ты ещё довольно маленькая, но всё же тебе стоит понять: у тебя ещё будет время найти любимого человека.

Олин замотала головой, стирая с круглых щёк слёзы.

— Но ведь мир скоро может и погибнуть...

— Тем более! — я хлопнула в ладоши, войдя в свою роль всех направлять на нужный путь. — Зачем горевать по тому человеку, который может скоро вовсе умереть? Понимаю, звучит жестоко, но это правда, Олин. Выкинь его из головы, оставь все эти слёзы и страдания — и проживи последние дни в этом умирающем мире как можно счастливее! Живи в кайф и радуйся своей жизни, несмотря на то, как вокург всё плохо. Человек сам себе создаёт проблемы, но если о них не думать — их и не будет. А жизнь станет легче и веселее. Поверь, этого стоит достичь.

Когда я вышла из комнаты, где Олин уже не так сильно плакала и более осознанно смотрела на сложившуюся ситуацию, я почувствовала вибрацию телефона: пришло сообщение от Мэйта. И прежде, чем оно почему-то удалилось, я успела прочесть:

«ПОМОГИ МНЕ».