— Здрас-сте, — выдыхаю я, не решаясь войти.

Парень приподнимает на меня один глаз, губы изгибаются в не предвещающей ничего хорошего ухмылке.

— Ну, что стоишь в дверях? Проходи, — в голосе проскальзывают надменные нотки. Он откидывается на спинку кожаного кресла, складывает руки за головой и смотрит на меня в упор. Во рту медленно перемещается то ли язык, то ли жвачка. Надеюсь, жвачка.

— Простите, — я все ещё топчусь в дверях. Если данное произведение искусств здесь по ошибке, это полбеды. На пациентку не похож. Да и одет в медицинский костюм, на котором болтается такой же бейджик, как у меня, только что написано, не видно. Совсем не ко времени в голове всплывает картинка пролившегося кофе. — Мне Александру Геннадьевну.

— А я и есть Александр Генадьев, — вновь ухмыляется парень, переплетая руки на груди и любопытно наклоняя голову на бок. По всей видимости, ситуация начинает его забавлять. Меня — нет.

— Чего? — Я нервно тереблю в руках злополучный листок. — Но у меня написано Александра Геннадьевна... — потом опускаю глаза и на всякий случай перечитываю содержание:

«...И назначить в качестве руководителя и куратора по прохождению курса акушерства и гинекологии Александра Генадьева — врача-стажера гинекологической практики...»

Этого не может быть! На спине проступает пот, готовый обрушится липким водопадом на блузку. Лицо набирает температуру, как электрический чайник. И главное сейчас — не закипеть.

Тем временем парень берет со стола такую же бумажку и бегло просматривает её.

— Ну и что? У меня написано Белая. А оказалась — рыжая, — усмехается он и кидает лист обратно. — Так и будешь стоять? Не хорошо, опаздываешь, Алла Анатольевна. Проходи уже.

Я с трудом сглатываю слюну. На ты мы, вроде, не переходили. Терпеть не могу самодовольных и наглых хмырей. Но делать что-то надо, и я закрываю за собой дверь.

Кабинет выполнен в серо-белых тонах, ничего лишнего. Широкий стол, рядом три кресла, два из которых находятся спереди, одно сбоку.

Я аккуратно присаживаюсь на то, что поближе к выходу, но парень указывает рукой на место подле него:

— Сюда.

«Да что б тебя», — чуть не срывается с губ.

— Спасибо, мне и тут хорошо, — наигранно улыбаясь, выдавливаю из себя я и еле сдерживаюсь, чтобы не зашипеть.

Парень вновь ухмыляется, берёт в руку карандаш и, всё ещё оценивающе разглядывая меня, начинает постукивать им по столу. Мои слуховые рецепторы напрягаются до максимума, и я чувствую, будто гремит в голове. Равномерно, с определённой периодичностью, как кувалдой, словно кто-то хочет выстругать из моего мозга канапе. Моргаю, пытаясь расслабиться, и перевожу свое внимание на сумку. И руки. Маникюр пора бы сделать. Сдвигаю покрепче ноги. И педикюр. И ещё есть очень хочется. Желудок в знак подтверждения выдаёт недовольный «урк». Звучит ужасающе, так как в столь напряжённой тишине даже пролетающая над головой муха жужжит, как вертолёт. Никогда больше с утра не буду пить кофе! Это же надо такому случиться, что среди огромного выбора докторов мне угораздило попасть к этому незнамо-кому! Да сюда ни одна нормальная женщина не придёт. Понятно отсутствие посетителей.

— Водички? — любезно интересуется интеллигентный жопа, придвигая ко мне отпитую бутылку с водой.

Я негодующе поднимаю на него взгляд. Нет, он это серьёзно? Обмен любезностями — ещё куда ни шло, но слюнями — не в этой жизни!

— Нет, спасибо, я как-нибудь перетерплю, — заявляю я, как можно брезгливее наморщив нос. «Урк-урк», — не соглашается со мной желудок, но я прижимаю к нему ладони, мысленно угрожая, что если не заткнётся, дома его ждёт жестокая расправа: чипсы-чилли, селёдка и молоко!

— Можешь называть меня просто Алик, — не обращает внимания на мое недовольство руководитель, отодвигает от меня бутылку, открывает и одним залпом выпивает из горла оставшуюся половину.

— Формальности ни к чему. При пациентах, конечно, Александр Владимирович, — выбросив пустую тару метким броском через мою голову в мусорку у двери, он берет со стола пачку «Парламента», отклоняется с креслом назад, вытягивает руку и открывает окно. Вернувшись в исходное положение, достает сигарету и закуривает.

У меня и так достаточно большие глаза, но от такого развязанного поведения они распахиваются на все лицо.

Курение на рабочем месте. Да ещё и в женском кабинете. У него что, директорская «подписка»?

— Будем говорить по-существу, — он поворачивается с креслом в пол-оборота к стене. Легкий вдох, протяжный выдох в окно, но ветерок с улицы загоняет никотиновые отходы обратно, и над потолком повисает серая дымка. Я кряхчу, с трудом подавляя кашель.

— Сидение в этом гадюшнике мне надоело. Если бы не обстоятельства, из-за которых меня перевели сюда... Ну да ладно. Поэтому всю основную работу отныне делаешь ты. Надеюсь, гинекологический осмотр провести сможешь?

Я отрицательно качаю головой, но он не смотрит, откинувшись назад и выпуская в потолок серые колечки.

— А ультразвук беременной?

— Нет, — возмущенно провозглашаю я.

— А чем ты занималась в своём универе целых шесть лет? — парень вновь поворачивается ко мне, взгляд удивлённый, и тушит сигарету в пустой стаканчик из под кофе. По всей видимости, он в университете только и делал, что шлялся по гинекологическим кабинетам.

— Ладно, — наконец он снисходительно прищуривается. — Придётся показывать. Но учти, дамы бывают разные. В основном ко мне ходят сексуально-озабоченные маньячки.

«Ясен пень», — кряхчу молча. Хорошо, что понимает, значит, не совсем дурак. Кто ж ещё припрется на обследование к такому доктору?

— Поэтому я ограничиваю с ними контакт по-минимуму. А ты уж давай, дерзай по-полной программе.

— Да научу, — следует ответ на мой немой вопрос: «Что это значит — полная программа?», — так явно отражающийся на перекошенном лице.

Он улыбается:

— Расслабься, Алла Анатольевна. — сминает бумажный стакан с окурком и отправляет его вслед за бутылкой. Через мою голову. Баскетболист хренов.

Я прослеживаю его недолгий путь, прикидывая в уме, сколько времени понадобится, чтобы у меня развились астма, хронический бронхит, рак легких, и уже отчетливо вижу бордовую крышку гроба с посмертной надписью «Специально для Аллы» и подпись: «Руководитель, моржовый хрыч».

На моменте, где меня хоронят, прерываю свои мысли.

«Стоп. Всё не так плохо. Какие-то три месяца. Возьми себя в руки! Обойдётся. Без гроба. Надежда умирает последней».