Серые линии, что оставлял, поддавшись лёгкому напору, грифель карандаша, создавали воистину волшебный рисунок, который наверняка бы заворожил каждого проходимца, неравнодушного к искусству. Линия за линией, штрих за штрихом — именно так из простых незамысловатых набросков у Ян Чонина получалось сотворить то, что сокрушало сердца. Однако, далеко не всех. И это расстраивало школьника, делало отчасти больно, ведь похвала от нужного человека намного важнее и дороже любой другой. Но увы: Чонину не дождаться тёплых слов от того, кто день за днём оставляет такие же дорожки крови на его лице. Не в этой жизни.

      Прикрыв от усталости глаза, брюнет кинул беглый взгляд в окно, что выходило прямо на футбольное поле. Оно было пусто. Это и ясно, ведь кто соизволит попереться туда в такую сырость: когда тучи сгущаются, а дождь лишь усиливается, оставляя после себя неприятный осадок как на земле, так и на душе. Затем, снова вернувшись к рисунку, Чонин неопределённо хмыкнул себе под нос:

      — Не так плохо, как предполагалось, — а позже порыв более сильного ветра выхватил из некрепкой хватки мальчугана небольшой клочок бумаги, неся его по всему классу — в конечном итоге оседая у самого входа в класс.

      «Вот блин!» — чертыхнулся паренёк, в панике осматривая весь периметр класса. Последнее, что ему сейчас хотелось, так это отправиться в кабинет директора за вот такие вот фокусы на уроке биологии. Но господин Юн вроде бы и вовсе не заметил этого «фееричного полёта» через весь кабинет, продолжая как ни в чём не бывало вести свой нудный урок. Нудный — не потому что биология это отстой и совсем не интересный предмет, а потому что нужно любить свою работу, а не кряхтеть на время и личную выгоду в виде мизерной зарплаты.

      Так до самого конца шестого урока никто и не заметил этого убогого листа бумаги, мастерски украшенного фантазией Ян Чонина, лишь со звонком вылетающие в коридор ученики растоптали его творения в клочья, опорочивая своими грязными следами от ботинок. После этого брюнет возненавидел их ещё больше.

      «Идиоты, не ценящие искусства».

* * *

      Пересидев ещё один урок, школьник уже направлялся к воротам, которые были чем-то вроде спасательного круга, ведь там, за пределами школы, ни один идиот, ни один особо одарённый подонок не посмеет хоть как-то ему навредить. Поэтому Чонин в буквальном смысле бежал из этого треклятого места.

      — Чонин-а, спешишь куда-то? А, солнышко? — по бокам окружив брюнета, презрительно заулюлюкали двое школьников.

      — Пустите, — попытался как можно твёрже сказать Чонин.

      — А-а-а, не так быстро: мы ведь сегодня с тобой так и не пообщались, — пропел с явной ухмылкой, коварно растянутой на смуглом лице, блондин, которого среди этого сброда называли Хан, Хан Джисон.

      — С тобой хотят побеседовать, будь паинькой, Чонин-а, — вторил тому Минхо, который понаслышке искусно отсасывал на переменах первому. Правда, это были лишь слухи, а если и скажешь такое кому-то из них в лицо — жди смачно прилетевшего кулака. Что-что, а это уж точно не понаслышке.

      Обойдя старое школьное здание, трое молодых людей оказались прямо возле заброшенной мастерской, которую раньше использовали для уроков труда. Прямо там, развалившись на обшарпанном убитом кресле, неспешно докуривал сигарету мастер унижений и король сарказма в одном флаконе — Хван Хёнджин. И по правде говоря, у Чонина сбилось дыхание только от этого величественного вида, да что уж там: чего только стоили эти отросшие русые волосы, осветлённые на концах и собранные на затылке так, чтобы на этот идеальный лоб спадали два вьющихся локона. Хёнджин был, как всегда, великолепен, и от этого нестерпимо было больно где-то там, под рубашкой, в районе левой груди.

      — Сколько бы ты раз не пытался убежать — я всё равно буду на шаг впереди, и ты так или иначе будешь сидеть тут, у меня в ногах, жуя сопли, как самый настоящий неудачник, — но даже у самых что ни на есть красавцев порой бывает язык острее нужного и сердце из стали.

      А Чонин уже и не сопротивлялся: лишь слушал, поглощая каждое слово, слетевшее с этих желанных губ. Он определённо дурак, раз решил влюбиться в человека, который ненавидит его не только за его знания и «чересчур наглый вид», но и за ориентацию — как бы это прискорбно не звучало. Хотя вот Минхо носил этот до жути странный браслет с логотипом Сейлор Мун, но на него же не летели оскорбления о том, что его увлечение вообще-то дерьмо и по-хорошему парни должны любить только девочек: таких с грудью третьего размера и розовыми измазанными липким блеском губками.

      — Оставьте нас ненадолго, — прокашлялся Хван, наконец разрушая эту угнетающую обстановку.

      Он напевал себе под нос какую-то незамысловатую мелодию, поднося к губам новую сигарету, а затем чиркая по коробку спичкой. И он вовсе не спешил её тушить, наблюдая, как та горит красным пламенем, доходя до самых кончиков пальцев и оставляя на тех чёрные палённые следы, а затем Хёнджин опускался на колени, при этом туша спичку о жилистые руки Ян Чонина, о его нежную кожу на запястье. И брюнету хотелось разреветься, как самая настоящая девчонка, утопая в своих соплях, как и обещал Хван Хёнджин. Но боль не была настолько существенной, поэтому школьник терпимо выдохнул сквозь зубы, крепче прижимая к себе чёрный рюкзак с контрастирующим на нём радужным значком. Хвану нравилось доводить того до страха, до состояния, когда тот вовсе не знал, что же его ждёт дальше. Хёнджин воистину наслаждался беспомощностью своего одноклассника.

      — Так-так, снова что-то нарисовал? Что-то для меня? — хихикнул русый, отбирая у того рюкзак.

      Одним лишь незамысловатым движением своей изящной руки он высыпал всё содержимое старенького потрёпанного рюкзака на мокрый асфальт, разгребая кашу из учебников и пустых пакетов из-под бутербродов своей ногой, облачённой в бордовые кеды. И вот он добрался до сложенного вдвое клочка бумаги, а затем гаденько улыбнулся:

      — Снова рисовал для меня, Чонин-а?

      Он развернул лист уже руками, хмуря брови. Видимо, Хёнджину не нравилось такое искусство.

      — Почему рыбы не цветные? — всё, что выдал русый, укоризненно посмотрев в офигевшие глаза Чонина.

      Брюнет не знал, что ответить и нужно ли, ведь, в противном случае, он получит в челюсть, а в лучшем, снова ожог на левом запястье. Правое Хёнджин не трогал, ведь: «у художника должна быть красивая рука». И плевать, что одна.

      А затем он лишь что-то пробормотал себе под нос, подходя всё ближе и ближе, пока не оказался напротив жалко сидящего на коленях Чонина. Глаза младшего тут же по-дурацки уставились на ширинку русоволосого.

      «Возможно ли, что когда-нибудь я буду стоять перед тобой на коленях по собственному желанию?» — но на этот вопрос в голове Чонина так и не нашлось подходящего ответа, ведь резкий удар с ноги под дых был намного убедительнее любых глупых желаний.

      За ним последовала вереница из резких и крепких ударов, что разукрашивали чониновы рёбра иссиня-красными цветами, что со временем покроются желтизной. В лицо прилетел кулак, оставив за собой синяк на скуле и рассечённую нижнюю губу. Переведя дух, Хёнджин наконец-таки остановился.

      — Подымайся! Умоляю, Чонин-а, не притворяйся, что подох! — сплюнул в сторону русый, схватив младшего за ворот грязной рубашки.

      — Х-хён… — кое-как прохрипел Ян, выглядывая слезящимися глазами из-под густой челки.

      — Твою мать! — зашипел Хван, отпустив того на асфальт. Он прихватил свой рюкзак, засунув в большой карман смятый рисунок Чонина, и ретировался с заднего двора. Он оставил Чонина снова и снова глотать мерзкие слёзы, оставил избитого и униженного, но хуже всего — безнадёжно влюблённого, что временами из-за своей же глупости питал к себе отвращение.

      «Мальчики не плачут. Ян Чонин, мальчики, мать вашу, не плачут!» — слова, некогда сорванные с обветренных мужских губ, набатом били в голове брюнета, давя тем самым на виски.

* * *

      Хлопнув на нервах дверью ванной комнаты, школьник устало скатился вниз по двери. В голове было вовсе пусто, а боль в животе и рёбрах заставляла время от времени скручиваться пополам. Чонин ещё никогда не чувствовал себя так отвратительно. Но отчего-то улыбка, изредка проплывающая на этом бледном лице, вновь его осветила, а сердце выдало протяжный кульбит. Хёнджин был сегодня другим… Да, он бесспорно был таким же жестоким и холодным, как и предыдущие два года, но сегодня… Он будто прочувствовал на себе всю ту боль, которую годами причинял человеку, который настолько болен им самим, что тот напросто сдался. Не выдержал такой огромной ответственности. Ещё бы, любой не выдержал бы. Хван Хёнджин и подавно. Ведь наверняка не хочется жить с мыслью о том, что погубил чью-то жизнь, самооценку и как физическое, так и психическое здоровье.

      Смыв с лица и рук грязь, Чонин вымученно улыбнулся собственному отражению.

      — Если ты сдашься, то сдастся и он, — приободряюще произнёс тот.

* * *

      На следующий день Чонин чувствовал себя более безопасно, ведь, как он заметил, Хёнджин избивал его с некой систематичностью, дожидаясь, когда старые раны затянуться, чтобы оставить новые. И эта некая схема лишь напоминала брюнету о своих безнадёжных чувствах, что словно умирали от каждого дня, не проведённого около Хёнджина, и снова возрождались с каждым его сильным ударом. Ян Чонин определённо был ещё тем мазохистом.

      Но радость не приходит одна — она приходит с Минсонами.

      — Опаздываем небось на урок, солнце? — повис на шее Хан, оставляя на коже ощутимые следы.

      — Давай, поговори с нами! Или педикам не положено общаться с простыми людьми? Это же для вас, наверное, не допустимо? — насмехался Минхо. — Как же такие личности голубых кровей, как ты, будут опускаться до нашего уровня!

      — Ли, забей на него, он тебе всё равно не ответит. Он унесёт этот «секрет» в гроб, — хихикнул блондин.

      — Пидрило, — брезгливо кинул Ли Минхо, приметив выходящего из автобуса Хван Хёнджина.

      — Хён, мы тут тебе подарочек подготовили! — заорал на весь школьный двор Хан.

      Брюнету хотелось провалиться сквозь землю, лишь бы лишний раз не чувствовать на своей спине прожигающих взгляд, а на затылке крепкую хватку длинных пальцев.

      — Идите на урок, а мы пока побеседуем, — прохрипел спросонья Хёнджин, от голоса которого Чонина пробрало не хуже той байды, которую ему на Рождество подливал кузен.

      Схватив младшего за запястье, русый снова потащил того на свой излюбленный задний двор. Парень был словно на нервах, что было заметно по его растрёпанным волосам и жилетке, надетой задом наперёд. Он был так взволнован, в его крови играл адреналин, а на лице присутствовали нотки нервозности. Сонный, но взвинченный, безразличный, но чем-то озабоченный — вот каким был сейчас Хван Хёнджин.

      Не доходя до поворота на задний двор, русый припечатал растерянного школьника к кирпичной холодной стене, пытаясь что-то отыскать в испуганных лисьих глазах.

      — Посмотри на себя. Посмотри, как жалок! — прикрикнул тот, схватив Чонина за подбородок, сжав его до новых синяков.

      Брюнет на дрожащих ногах лишь крепче прижался к стене, рвано вдыхая запах, исходящий от Хван Хёнджина, который светил своей шеей, в которую так хотелось уткнуться и просто существовать. Этого было бы вполне достаточно.

      — Почему ты никогда не просишь пощады?! Почему постоянно молчишь?! Почему я смотрю на тебя и… — прервался Хван, ударяя кулаком по стене.

      Чонин улыбался. Слёзы ручьём текли из его глаз-щёлочек, а он лишь глупо влюблённо улыбался, заставляя Хёнджина растеряться и прервать свою речь.

      И Хёнджин просто не выдержал, поддаваясь вперёд, ударяя своими губами о губы Чонина. Перемещая свои руки на щёки младшего, поглаживая красную кожу. Казалось, что в этом поцелуе были заложены все те переживания и чувства, которые Хван Хёнджин на протяжении долгого времени скрывал от себя самого. Он твердил себе день за днём, что это какая-то ошибка, глупая и такая идиотская, но, чёрт возьми, он этого хотел, хотел слиться в поцелуе с главным изгоем всей старшей школы, которого сам сделал таковым, потому что любил.

      И Хван Хёнджин нарушил собственное правило, которого придерживался долгих два года — мальчики не любят.

      А точнее, два правила:

      Мальчики не плачут.