Прежде чем приступить к главе, хочу поблагодарить за помощь и поддержку во время моей работы над ней любимых weyxxxlu, Snezhana_Moore, а так же мою вирт-семью, в особенности моего друга Филю, что всегда консультирует меня по всем медицинским вопросам. Без этих чудесных людей этой главы бы не было. ♥︎

* * *

По истечении тех жалких пятнадцати минут, врач вывел Мина из палаты в холл, где он ещё долго плакал, скатившись по стене вниз. Беззвучно рыдал в надежде, что Хосок не услышит, однако тряска его плеч, кажется, прошлась вибрацией по всей больнице. Ему было страшно. Ему было больно. Ему было нечем дышать. Он задыхался от слез в буквальном смысле слова до тех пор, пока тьма не взяла верх над сознанием и реальностью, а его самого не увезли на точно таких же носилках, на каких часом ранее лежал его младшенький, в точно таком же, известном только людям в белом, направлении.

Проснувшись в пустой палате с катетером в вене и ужасной головной болью, едва успев понять, где он, и вспомнить, что случилось, он уже был на готове вновь начать плакать, как внезапно, но так вовремя появившийся главврач быстро заставил его частично отказаться от своей затеи. Теперь он плакал не от боли, — от счастья и благодарности.

Мужчина заверил его в том, что несмотря на довольно сильное поражение раковой опухолью печени и частичное ее метастазирование в лёгкие из-за отсутствия должного лечения всё это время, состояние Хосока ещё не совсем безнадежно.

«Полностью вылечить рак мы, конечно же, не сможем, но постараться продлить ему срок жизни — всё ещё в наших полномочиях». — Этой фразы Юнги хватило для того, чтобы повиснуть у доктора на шее, повторяя одно и то же слово в течение минут десяти точно. Теперь это было не тоскливое и безответное «почему», а горячее и полное надежд «спасибо».

А Хосок... он будто застыл на краю пропасти. Душу терзало так много всего и ничего одновременно. Словно насосом выкачали подчистую всё изнутри, оставив лишь всепоглощающую пустоту и непонимание того, что же делать дальше. Хотел ли Хосок жить? Он безумно устал. Устал умирать, устал горстями глотать таблетки и снова стискивать зубы, дабы стерпеть адскую боль. Это скрежет отчаянья, что воет, словно волк на луну, грозясь разорвать больное сердце в клочья в любой момент. Хосок не знал, что делать, он просто растерялся. Казалось, вот он практически смирился со своей участью, как внезапно врачи обещают дать ему ещё немного времени. Мол, поживи ещё чуть-чуть. Ты же так хочешь жить!

Несомненно, Хосок хотел жить, ведь умирать всегда страшно. Но какой ценой? Через какие терни и страдания? Юноша застыл в растерянности перед образовавшейся дилеммой. Впереди смерть — стоит только шагнуть, и ты уже окажешься пригвожден к сырой земле её острой косой. А позади крохотный шанс сделать последний, пусть весьма болезненный, но всё же вдох. Вдохнуть жизнь в больные лёгкие ещё разок, подарить любовь и получить её в ответ, успеть сделать то, что не успел раньше, исправить ошибки, и уже тогда отправляться в мир иной — с чистой совестью, с улыбкой на губах.

Пустота ширится, множится, жадно стурится вирусом по изнемогшему телу. В груди сквозная дыра, словно воронка в никуда, а ему бы получить хоть бы одну подсказу, как поступить, как быть дальше.

Лишь шёпот сердца Юнги помогал определиться с выбором и подсказывал верный путь. Хосок почти никогда не видел слезы хёна, но в тишине больничной палаты он слышал, как кричит его душа, о помощи и взывает к Всевышнему с мольбами продлить его жизнь хотя бы на толику, хотя бы ещё на месяц. Мин с жадностью смотрел на него, словно стараясь запомнить его как можно лучше, точнее, с каждым днём боясь, что потеряет его уже сегодня. Обнимал крепче, чем когда-либо, аромат его вдыхал яростно и намеренно, рук не отпускал ни при каком условии. Хоть те и были ужасно холодными, они были своими, родными. Юнги любил. Хосок видел, как плохо хёну уже сейчас, а представлять, и думать о том, каково же ему будет после его кончины — от этой мысли он только нервно содрогался.

«Как бы ни было, я пойду на это ради тебя», — наконец осмелился заявить он, на что в ответ получил твердое:

«Что бы ты ни говорил, а мы пройдём через это вместе».

Оба парня вцепились в эту жизнь и отступать намерены не были. Врачи не давали точных сроков, но те явно представляли собой больше двух недель, а это значило только одно: что бы ни случилось, как бы больно ни было, и сколько бы времени не пришлось провести в больнице, — всё теперь в этой жизни, включая саму жизнь, зависело от усилий обоих.

Последствия химиотерапии были известны всем, и исключением парни не были, но они так же прекрасно знали и понимали: «страшно» в данном случае — равно слову «небходимо». С этими мыслями Хосок подставлял медсестрам руки для ежедневных процедур, всякий раз отворачиваясь и жмурясь от нежелания видеть сей непривлекательный процесс, мучая себя представлениями о том, как плохо ему будет после, и загадывая на то, что будет с ним через месяц. Так больно, так омерзительно...

«Но так надо. Так нужно». — С этими же мыслями он лег и под хирургический нож. А Юнги ждал, все пять часов в коридоре. Ждал, терзаясь размышлениями о том, что всё это может оказаться совершенно бессмысленной тратой сил, времени и денег и бесцельной попыткой длиною в оставшуюся юную жизнь узнать, каков у Хосока болевой порог, хотя Мин и так прекрасно знал, что низкий. Но он так же был уверен, Хосок — сильный человек с огромной выдержкой, ведь как-то же он продержался весь этот год. Знал он и одну горькую правду: испытывать боль и терпеть ее — далеко не равносильные вещи.

(mp3: Cancer — Twenty One Pilots)

Хосок же боролся по-настоящему. С болью, с сомнениями, со страхом. С раком. Боролся, ежедневно сливая в унитаз едва успевшую перевариться пищу, будь то завтрак, обед или ужин, тщетно тря друг об друга холодные от анемии руки, находясь двадцать четыре на семь в палате и имея единственное развлечение — смотреть в окошко и слушать музыку в наушниках, свернувшись клубочком на левом боку под одеялом, ведь только тогда, как ему казалось, боль немного отступала. Он разглядывал всё, что мог увидеть с пятого этажа, активно высматривая серую машинёшку, и как верный Хатико ждал. Был в предвкушении встречи с Юнги, представляя, как тот пыхтя и отдуваясь поднимается по ступенькам, здоровается с персоналом и, обмолвившись парой слов с девушкой на ресепшене, спешит взять халат и бахилы и, шелестя пакетами из супермаркета, бежит к лифту, бежит к нему.

Юнги приходил, и они ещё долго обнимались на пороге палаты, позже вместе разбирали пакеты, которые в основном состояли из фруктов, что Хосоку по диете разрешалось есть; книжек, с чьей помощью можно было коротать времяпрепровождение в перерывах между сном, процедурами и приходом хёна (однако Чон всё равно в это время больше предпочитал слушать музыку); и просто каких-то приятных безделушек, хоть немного, так или иначе, поднимающих младшему настроение.

В основном это были какие-то маленькие мягкие игрушки, полученные по счастливой случайности за сто сорок вон* из игровых автоматов. Ими Хосок уже почти заставил целый подоконник, ещё с двумя — рыжим моржом и серым филином, на его взгляд очень похожими на него самого и Юнги — он спал. Совсем редко это были какие-то украшения, поскольку врачи не разрешали носить их на постоянной основе, ведь «так случись что-нибудь, откачивать придется, снять с тебя это всё не успеем, а внеплановые ожоги — последнее, что сейчас нужно твоему организму». Перспектива получить дополнительные проблемы со здоровьем Хосока, как и предполагалось, не устраивала, поэтому вскоре от идеи дарить ему что-то из бижутерии Юнги благополучно избавился, а вместо этого предложил облагородить и, так сказать, «пометить» территорию, на что доктора смотрели уже более благосклонно.

На стенах уже имелись небольшие следы от неудачно содранного скотча и маленькие, едва заметные дырки от кнопок, что оставила после себя прошлая хозяйка этой скромной обители: пациентка лет шестнадцати —  типичный подросток со своими пристрастиями, увлечениями и с самым естественным и банальным желанием жить, свершиться которому было, увы, не суждено.

Случайно узнав её историю от катастрофически болтливой и совершенно ничего не знающей о понятии «врачебная тайна» медсестры, Хосок никому не сказал о том, как плакал всю следующую ночь, накануне одного из воскресений, на утро которого Юнги пообещал привезти из его квартиры гирлянду, любимые плакаты, стикеры с ободрениями и совместные фотографии. Кончить, как та девчонка, имени которой он даже не знал, он совсем не хотел, но опухоль его пожелания не шибко интересовали. Рак не спрашивал, больно ему, страшно ли, он просто убивал — медленно, но верно.

С появлением на стенах новых инородных тел, в палате, конечно, стало поярче, однако с лица Хосока не сходила тревога. Юнги беспокоился за любимого, но давить не смел, однако в безмолвии уютных вечеров в компании Грэя и Бива (так Чон назвал плюшевых филина и моржа), капельницы, пары тёплых носков и мигающих огоньков гирлянды, слышал, как жмясь к нему в объятия всем телом, младший то и дело подавляет в себе тихие стоны от боли и слишком рьяные вдохи-попытки успокоить бешеный стук сердца. Хосок грел руки у него под одеждой, однако Мин чувствовал, что трясло его вовсе не от холода.

Он знал, как тому тяжело, ибо самому было нисколько не легче, но вновь затягивать об этом разговор казалось ему идеей ну совершенно дурной. Юнги понимал правду, понимал, что попытки заверить его в том, что «всё обязательно будет хорошо» — заведомо провальны. Ведь однажды всё закончится. Не поправится Хосок, не вдохнет больше полной грудью свободу жизни, до конца дней своих задыхаясь от боли с запахом хлора и спирта, с тонкими нотками рвотного амбре, и лишь изредка находя спасение в силиконовой маске кислородного концентратора, на панели которого со временем врачи всё сильнее стали прибавлять мощность.

Юнги любил Хосока, но в данном случае его любовь была совершенно бессильна. Она не спасала, а его переживания, что часто оставались на лице заметными доказательствами предшествующих тому слёз, лишь сильнее ранили и без того чувствительное сердце Чона. Юнги отчаянно врал о том, что ни в коем случае не плачет в моменты одиночества, Хосок же фальшиво натягивал на лицо улыбку, совершенно не обращая внимания на нервно подрагивающие уголки губ, что так и норовили развернуть её в противоположную сторону, — «потрясающий» дуэт, лучше и не скажешь.

Каждый по-своему старался крепиться для второго, не раскисать, быть лучшей поддержкой, хотя что Хосок, что Юнги были бы рады лишь одному единственному — проплакаться вместе в один голос. Тогда бы действительно стало легче.

Но всё не вечно, и лимит терпения людей имеет склонность подходить к концу, а вечно подавляемые чувства и эмоции — пробивать в душе днище и выходить из под контроля бурными нечленораздельными потоками. Тайное всегда становится явным. Тем более, что Хосок — не Мона Лиза, его боль — подавно не её улыбка, а Юнги, хоть и не Да Винчи, — прекрасно понимал, к чему всё катится.

Сто сорок вон* — приблизительно 10 российских рублей.

Продолжение следует...