Тук. Тук. Тук.

Стуки слышались чётче, когда я наклонял голову. Они впились в мозг, нажали на всевозможные рычаги паники и я всё же впечатляюсь, насколько параноидальными могут быть мысли испуганного и загнанного в угол человека. Ладони, на которых оперелось моё туловище, вспотели и руки тряслись, будто я пронес пятидесятикилограммовую громадину несколько сотен километров. Волосы стали намного тоньше и полностью выцвели - из блондинистого цвета мой окрас получился мышиным, и я сам себе (а кому ж ещё?) казался уродом.

Стук продолжался. Более настойчиво и близко, и мне показалось, что это я издаю его - будто кровеносные сосуды бесятся один за другим и начинают подрагивать под собственным напряжением, отчего и исходят такие звуки.

Ужасно плохо. Все внутренности сжимаются, сердце на грани срыва.

Луч света пробирается на мою дрожащую ладонь и скользит дальше, обдавая жгучим теплом.

Это оно. Летнее солнце. Горячее, оставлюящее за собой загар, и детское. Именно. Больше всего под лучами солнца я был в детстве, когда недолго мы с семьёй жили в загородном доме.

— Папа, папа, смотри! — кричит до скрипа в зубах знакомый голос, и я не могу поверить глазам: это - я.

Только меньше и резвее. И при отце. Живом, пока что любящем.

Отец подходит ко мне. Смотрит, о чем это я так весело восклицаю, и гладит меня по голове, приговаривая:

— Боец ты мой, отойди-ка ненадолго. Жаба же, символ ведьмовских сил! Ты знаешь об этом, да? — спрашивает он, чуть кренясь от боли в позвоночнике, но присаживаясь на корточки. — Так что, беги, посмотри, что там мама твоя делает. Вдруг зелье какое сварить решила, а?

С криком «Мама не ведьма, я точно знаю!» я убегаю в сторону дома. И папа остаётся там, глядя мне вслед.

Медленно, словно в замедленной съемке, отец достаёт жабу из зарослей. Мертвую. Со вспоротым брюхом.

Тонкие кишки вываливаются на ладони отца и он с гадчайшим «Фу!» выбрасывает это куда подальше.

Зеркало "отключается", пока я успеваю разглядеть выражение его лица: презрительное, такое, будто я совершил ошибку всей своей жизни, и его брошенный взгляд в мою сторону. Полный безнадежья и серых грёз.

Мне становится плохо, я проглатываю скопившийся ком воспоминаний, и жду, жду чуда, которое уже происходит.

Грудная клетка расширяется, когда улыбчивый папа дарит мне семидесятисантиметрового медведя на день рождения, приговаривая:

— Вырастешь — купишь мне ещё больше!

В этот момент мне захотелось просто достучаться до них. Закричать: «Остановитесь! Всё равно ничего не получится!» Почему никто меня не предупредил, что папа может уйти? Что папа может просто взять и бросить некогда любимую семью из-за ночной выходки сына?

Насколько я помню, четырехлетие сопроводилось лунатизмом, к счастью, на одну ночь. Но эта одна ночь изменила многое: начиная с того, что больше острые предметы не лежали в легкодоступных местах и заканчивая тем, что папа больше не любил меня. В ту ночь был убит отцовский любимчик — лабрадор Даниэл. Обычным, совсем не острым кухонным ножом. Моими маленькими пухленькими руками.

Помню, как выбежал отец, когда я уже весь измазался в собачьей крови и земле. Ночное небо одавало меня легким свечением и сверканием глаз отца, когда он ударил меня. Сильная, мужская рука, сжатая в кулак, вцепилась в моё лицо волчьими клыками. Больно.

Папа охладел к нам с мамой. Мама много плакала, иногда в обнимку со мной. Но она никогда не винила меня в чем бы то ни было; лишь шептала: «Прости, сынок, не углядела, оставила тебя без отца... Извини, милый». Было ещё больнее. Град слёз лился на белую простынь, оставляя влажные следы на щеках и кровати. Своими руками я вытирал их, уверяя маму, что всё будет хорошо и надо только подождать. Папа скоро вернется.

Скоро.

С тех пор Гарриет стал мне и лучшим дядей, и отцом, и другом. Он был таким же, как мама — добрым, хотя моментами он упускал строгость на своё лицо.

Мама постоянно заступалась за меня. «Он ещё маленький!», «У него не было отца, оставь его в покое!», «Бедный ребёнок столько всего пережил, а ты не можешь даже пару тёплых слов ему сказать?» Да, было приятно, но и я осознавал, что должен и не должен. Но всё равно делал.

Когда я подрос, Гарри начал разговаривать со мной на самые разные темы на полном серьёзе. Он объяснял, что к чему. Объяснял, что будет, если сделаю то, чего не надо. Давал советы.

Но я не слушался. Всё равно делал, что хотел. Кому нужны советы? Только глупым, ничего непонимающим детям. А я же был крутым тинейджером!

Поэтому в седьмом или восьмом, хотя уже неважно, мы с ребятами избили одного парня. Насмерть. Он еле дышал, моля о том, чтобы это прекратилось и мы отпустили его. Но крутые тинейджеры никогда не отступают. Честно? Мне стыдно. За то, каким наивным был, полагая, что могу вот так безнаказанно делать что хочу и мне ничего не будет. Тот парень был бездомным и он был никому не нужен. Я сам не тянул руки к его смерти; за меня это сделали более жестокие и старшие школьники, у которых с собой сияли острие ножей.

Я вздыхаю, вспоминая тот протяжный, беспомощный вой: «Спаси-и-ите!», который звучал в моей голове еще долго.

Звонкий смех облетел белое пространство.

— Эй, ну посмотри только! Каков неудачник, еще что-то просит.

Это я.

— А, что ты там говоришь? Мне всё равно.

И это я.

— Заглохнись! — удар. — Придурок! Идиот! Сдохни, скотина! Белочка! — смех.

И это тоже я.

Зеркало приходит в обычное состояние, а я вспоминаю всё то, что мог наделать и почему я это делал. Это странно: понимать, что когда-то ты был неправ. Что когда-то из-за твоего мировоззрения кто-то мог лишиться жизни или потерять в ней надежду. Что мой эгоизм мог привести к удручающей новости; Саймона Гриллфорда посадили за решетку. Думаю, мама бы сделала всё, лишь бы я вышел. Но сейчас-то я мёртв. Мёртвого за решетку не посадят. А, хотя, кто знает, какие изощренности может придумать двадцать первый век?

— Йо-хо, я новенький, — доносится голос из зеркала; явно знакомый, — надеюсь, вы меня тут примите. Я Андре, с Франции, ха. Надеюсь, сдружимся. Любил баскетбол уже давно, но только сейчас решил записаться в клуб.

Точно... Баскетбольный клуб. Я был там когда-то. В промежутке между девятым и десятым классом: рьяно пытался завоевать место капитана, но ничего не получилась, ибо пришел Андре. Высокий, сильный, маневристый и умеющий делать буквально всё, что связано с этой игрой.

Когда я забросил баскетбол, его карьера только цвела. Он участвовал в городских соревнованиях и выкладывался на полную, лишь бы завоевать сердца судей, что сидели на и устраивали те соревнования по баскетболу. А я, забавы ради, приходил. Долго смотрел, как они играли; в сердце что-то щемило, и ком подкатывал к горлу, сжимая связки так, аж говорить не мог. Поэтому после двадцати минут я вставал и уходил, в последний миг оглядываясь из-за спины.

— Салют, Саймон, — говорит Андре из зеркала. Но что-то странное ощущается в воздухе. Он смотрит на меня.

Улыбается уголками губ, нет, даже ухмыляется — надменно, будто бы насмехаясь надо мной. Становится жутко и я, затаив дыхание, жду его следующих фраз. Сжимаю пальцы, так, что кожа ладони сдирается из-за ногтей.

— Надеюсь, ты сдох самой ужасной смертью, что есть в этом мире, — ураганом летит во все стороны дьявольский смех на низком басе. Становится люто страшно и я пытаюсь не смотреть на его смеящееся лицо. Страх сковывает мысли и движения.

На сегодня, видимо, «спиритический сеанс наоборот» окончен. Зеркало не подает признаков появления новых отражений, и я ложусь на бок в позе зародыша, кусая при этом свои колени так, что, кажется, сейчас пойдет кровь. Закрываю глаза. Надо мной вьются ивы и гогочет Дьявол, кажется, забирая далеко-далеко в Ад. Быть может, мне там и место.