Вера — это то, что лежит на одной чаше весов, при том что на второй всегда лежит разум.

Артур Шопенгауэр

— В последнее время я всё реже чувствую реальность. Я её не ощущаю. Не чувствую, что нахожусь в ней. Да что там в реальности? Я не чувствую, что нахожусь в теле, словно оно существует в реальности, делает изо дня в день дела, ходит на учёбу, выпивает в баре, с кем-нибудь в очередной раз дерётся, тогда как я, точнее мой разум, будто в другой реальности, среди своих фантазий, размышлений о мире, идей, той или иной теории, сериалов, книг...

Удар, удар, удар.

Белая плитка ванны никак не поддавалась моим тщетным попыткам разбить её, как я уже разбила свои костяшки. Кровь стекала с рук, когда я приложила их к ледяной груди под струи не менее ледяной воды.

Остыть.

Снова надо остыть. И телом, и духом.

Заткнув слив, я снова наливала в ванну как можно больше воды, чтобы потом опуститься в неё с головой. От холода немели конечности, сводило мышцы, но только это могло возвратить меня в реальность. Или это мне так только казалось?

Да плевать. После вчерашнего... плевать абсолютно на всё.

Лишь бы выжить.

— ...Везде. Где угодно, но только не в самой реальности. Я не жду, что меня кто-то поймёт. Я и сама порой не понимаю себя, а что уже говорить о других? Может, это совершенно нормально не чувствовать реальности и жить где-то у себя в сознании и лишь изредка выходить из него, оглядываясь по сторонам на таких же людей, как и ты, а потом прятаться обратно. Может, и вправду всё это нормально?

Мама заперлась у себя в комнате. Она не отвечала на мой голос, не открывала дверь, из которой абсолютно ничего не доносилось, даже маленького шороха. Словно... словно там всё было мертво, а смерть уже начинала свой привычный ритуал, забирая в тот мир новую душу. Или то, что от неё осталось.

Я очень боялась, что мама с собой что-нибудь сделала. А вдруг у неё в комнате оказались какие-нибудь острые предметы? Или был алкоголь, которым она напилась до беспамянства? Или ещё что-нибудь? А вдруг... она выпрыгнула из окна?..

— Я не знаю. Я словно... потерялась. Да, потерялась где-то далеко-далеко в себе. Не ощущаю себя настоящей. Мне точно чего-то не хватает... Не хватает новой мысли или какого-то другого толчка для осознания себя, понимания своего места в мире. Я как будто живу в постоянно крутящемся колесе собственного разума и всё никак не могу выйти из него, передохнуть, посмотреть на мир вокруг. Не могу никак осознать ни себя, ни мир, ни что-либо ещё. Никак.

На улице мамы не оказалось. Да и в окне ничего не было видно: она плотно закрыла шторы. Чувство тревоги не отпускало, пока я шла по скрипучему снегу и ёжилась от холода в незастёгнутое пальто, накинутое на мою любимую бежевую куртку. Слишком рано встав сегодня, я решила провести в холодной воде почти час. И настолько замёрзла, что даже спустя два часа не отогрелась. Перестаралась? Лучше так, чем совсем никак не бороться.

Хотя был ещё один вариант... у Ричи.

— ...Именно взять и осознать — вот, ты существуешь. Ты есть. Ты. Есть. Разве так сложно понять? Оказывается, да. Очень сложно. Или опять это дело только во мне, что я всё усложняю? Может, никто никогда и не сомневался в существовании реальности, может, никто и никогда не сомневался в собственном существовании. Откуда мне знать, что не одна я страдала вот этим, чему даже названия нет? Или есть. Я не знаю... порой мне кажется, что я ничего не знаю. Абсолютно ничего. Отчаяние? Скорее всего. Смириться? Видимо, придётся...

— Я с тобой согласен, — первое, что выдал мне Мэйтланд, когда я отключилась от прямого эфира в Instagram, а на дисплее телефона тут же появился знак вызова. — Может, не со всеми словами, но с последними точно. Мне тоже порой кажется, что я ничего не знаю. И о себе, и о людях, и о мире, и даже о тебе. Как знать, а вдруг всё это ложное, а воспоминания фальшивые, подставные? — тут он усмехнулся. — Бредовая идея, конечно, но никто не знает правду, даже самые гениальные учёные. Так что я хочу заверить тебя, что ты такая не одна.

— Таким образом ты лишаешь меня индивидуальности, — я заставила свой голос звучать более весело, тогда как моё настроение — словно битое стекло, потопленное во тьме.

— Прости, не знал, — рассмеялся Мэйт, распознав мою неудачную шутку. — А на самом деле... почему ты вдруг сегодня задумалась над этим?

— Я снова переживаю насчёт Джозефа, — не изменяя своей привычке ничего не скрывать от друга, вздохнула я. — И насчёт мамы тоже... я не понимаю, что с ними происходит, не понимаю, что происходит со мной. Но они вдвоём вчера словно сговорились: сказали, чтобы я больше не ходила на драки, а мама...

Я не смогла договорить, ком встал в горле, боль — где-то в лёгких. Перед глазами до сих пор стояли ожоги матери — такие яркие, явные, опасные. Но от чего? Не хотелось верить в общественные слухи, иначе... «Я почти прожила свою жизнь и имею право...» — слова родного человека выжигали на мне клеймо ужаса. Как же мне было страшно за маму.

Не хотелось после отца терять и её...

— Знаешь, мне кажется, тебе стоит быть более открытой с Джозефом, — осторожно заметил Мэйт, тщательно подбирая слова, но при этом говоря так непринуждённо и добродушно, что хотелось ему тут же поверить. И я верила. — Вы уже в отношениях как год, а до этого ещё дружили несколько лет, но при этом, мне кажется, вы не слишком открыты друг другу. Джозеф так же закрыт в себе, как и ты. Да, вы многое знаете друг о друге, но в то же время так же много и не знаете. Может, именно от этого ваша любовь «увядает», как ты рассказывала?

— Я согласна с тобой, я полностью это понимаю, но у меня проблемы с памятью, ты же знаешь, — устало покачала я головой, закусив губу и чувствуя холодный металл пирсинга на носу. — А вдруг я ему уже что-то сообщила из своей личной жизни  но просто этого не помню? Или Джозеф мне что-то сказал о себе? Он-то думает, что мы уже разобрались над той или иной проблемой, касающейся нас самих, но я-то могу этого просто не помнить. А я... не хочу повторять то, что мы и так, возможно, уже прошли. Вдруг это ранит нас обоих?

— Да, как-то я об этом не подумал, — раздался виноватый вздох в трубке. — Теперь я понимаю, почему ты всё скрываешь в себе.

— Наверное, ты единственный, кто вообще может хоть как-то понять меня, — хмыкнула я.

— У каждого человека должен быть тот, кто может понять его, — как всегда весело поддержал меня друг, и я не смогла сдержать искренней улыбки.

Короткое прощание — и я, застыв на месте, прикрыла глаза и подставила лицо нежным перьям снега. Я вся превратилась в слух и ощущения: на стёклах медленно таяли снежинки, стекая одинокими каплями к узорам, что украсили каждый уголок многочисленных окон города; где-то снег падал большим потоком — скребя лопатой, мужчины в чёрных одеждах чистили крыши, как многие сейчас чистили свои машины, которые всё шумели, шумели и шумели... Грязь на дорогах напоминала о том, что происходило с каждым человеком: сначала он чист, как только что родившаяся снежинка, но затем он падал — всё ниже и ниже, как всё ближе к земле приближался новый снег, чтобы потом смешаться с пылью, ядом и песком. А дальше — только растаять.

Умереть.

Немногочисленные деревья скрипели под слабыми порывами ветра и потихоньку стряхивали с себя оперение; снег на моём лице медленно превращался в слёзы неба и сильно кусал остротой своего холода; запах табака от зажённых сигарет гулял по широкой площади, по пути общаясь с воздухом и травя его своими ядовитыми ссорами; с залива слабо тянуло солью и треском льда, белое небо равнодушно окутывало город в плотное одеяло, точно желало задушить всех жителей в смоге и холоде, но в то же время закрыть от внешнего мира. Где-то там — величественный космос, но тут, на Земле, нам было тесно, неуютно, одиноко. Тут шёл снег, тут болели люди, тут всё было полно жизни и смерти. А там...

Там, наверху, всё по-другому.

Звук скорой помощи — кто-то умирал. Сирена пожарной — кто-то вновь горел. Машины рассекали воздух, стояли на светофорах и снова ехали — к родным, на работу или спасать погибающих. Сейчас, спустя столько лет вполне мирной жизни, люди вновь стали массово умирать. Зима — худшее время, когда всё это могло произойти, но судьба к человечеству никогда не была благосклонна. Сколько бы людей ни молилось, их вновь и вновь поливали гнилью и грязью, как бездомных бешеных псов. Пинали, обзывали и покидали.

На, умрите в собственной ничтожности.

— Бесполезно! Всё это бесполезно!

Истеричный голос Олин я узнала сразу же и, распахнув глаза, увидела её, выходящую из большой красивой церкви. Следом за ней тут же шёл Джозеф, а немного позади уныло плёлся Хэмфри. Все хорошо одеты: тёплые куртки, высокие меховые ботинки, толстые шапки и обязательно перчатки на руках. Во всём этом, конечно же, постарался Джозеф, который всегда внимательно следил за тем, как одевались его маленькие родственники: так и представлялось в голове, как он упорно одевал, несмотря на все протесты и конфликты. В этом он был похож на меня — такой же упрямый, решительный и самоуверенный. Порой за это хотелось его любить ещё сильнее — хотя куда сильнее? — но в то же время это неимоверно раздражало.

Всегда так с человеком — его то и дело бросало из крайности в крайность.

— Ничего не бесполезно, — мягко, но одновременно твёрдо заверил сестру Джозеф. — Ты же знаешь, нам всегда помогают такие маленькие походы в церковь. Может, в мире и не становится всё сильно лучше, но на душе становится чище. Разве ты сама не чувствуешь?

— Нет, конечно! — воскликнула Олин, взмахнув руками. — Не хочу я ничего чувствовать! Зачем, когда мне нужна нормальная материальная помощь? Я всего лишь хочу стать красивее и богаче, разве это так трудно сделать Богу, раз он всемогущ? Видимо, да! Или он помогает только душевно?

— Чистая душа делает человека красивее, — спокойно ответил парень.

— Да плевать мне на это! — топнула ногой его сестра, ещё больше раскрасневшись от злости. — Я хочу здесь и сейчас! Я не хочу ждать, чтобы там якобы полностью очиститься, чтобы стать красивее, я хочу, чтобы мои молитвы исполнялись сразу же! Иначе зачем это делать, если тогда всё будет бесполезно?

— Олин, — Джозеф осторожно, но крепко взял её за руку и остановился вместе с ней, — я понимаю, ты вся на нервах, от тебя ушёл парень, ты сильно ранена изнутри, но это не повод терять надежду, понимаешь? Молитвы Богу — это не только просьба что-нибудь исполнить, это высказывание своей боли, своих страхов, своей радости. Это моральная опора, поддержка, которую тебе может никто и не дать, даже я. Это надежда, которую можно почти что ощутить, стать к ней максимально близко, что её можно будет почти увидеть. Это не только очищение души, снятие с себя грехов, признание своих ошибок — это принятие себя таким, какой ты есть, со всем добром и злом в тебе. Ты можешь либо осознать это, встать с колен и попытаться стать лучше, надеясь на то, что хотя бы Бог это увидит, либо можешь и дальше топтаться в грязи и взирать отвращение не только Бога, но и всех. И даже самого себя.

Девочка ничего не ответила, но и не задумалась над его словами: просто резко отвернулась от него и встретилась со мной взглядом. Джозеф проследил за тем, куда смотрела его сестра, и облегчённо улыбнулся, когда увидел меня. Я так же почувствовала лёгкость, словно только что сходила с ними помолиться: Джозеф почти каждое воскресенье водил детей в церковь, чтобы «очиститься». На самом деле, я не знала истинную причину того, почему он стал верующим, ведь его душа, на мой взгляд, была самой чистой из всех, кого я знала.

И уж точно во много раз чище, чем у меня.

Тёплые, даже горячие объятия — первое, что неизменно происходило между нами, когда мы виделись. За секунду до этого я засомневалась, что Джозеф обнимет меня, ведь вчера я так жестоко ему нагрубила, причинив боль тем, что напомнила о его неудачной попытке умереть. Но сейчас, обнимаясь с ним вот уже минуту и быстро отогреваясь после всех утренних морозов, я понимала, что он меня уже простил. Почему? Потому что очень сильно любил.

А может, наша любовь вовсе не увядала?..

— Привет, любимая, — его тёплый, как солнечный день, голос грел во мне надежду. — Ты как-то плохо выглядишь. Всё хорошо? Ничего не случилось?

На мгновение я в сомнениях замерла, но уже в следующую секунду решила последовать совету Мэйта быть более открытой.

— Вчера поругалась с мамой. После этого я быстро заснула, потому что сильно устала, но сейчас чувствую себя ещё более уставшей, чем вчера, словно всю ночь не спала. Не знаю, что со мной.

Я и правда не знала. Сегодня утром я ужаснулась от вида своего лица в зеркале — никогда ещё не было таких глубоких мешков под глазами. Такого не было даже тогда, когда отец ушёл, а я не спала ночами, чтобы не пропустить приход матери, которая в очередной раз уходила с кем-нибудь напиваться из-за горя. А тут...

— Из-за чего поругались? — тут же заволновался Джозеф. — Я могу чем-то помочь?

Казалось бы, я должна была давно привыкнуть к его заботе абсолютно ко всему живому, но каждый раз сердце так непроизвольно замирало в груди, словно я была самой последней тварью на земле, которой стоило дарить столько внимания и ласки.

— Я... я не знаю, — честно призналась и сжала его пальцы. — Просто... побудь сегодня со мной рядом, хорошо?

— Хорошо, — юноша расцвёл в счастливой улыбке и поцеловал меня в лоб. — Обещаю.

— Вы там долго ещё разговаривать будете? — маленькие ножки затоптали совсем рядом с нами. — Холодно же!

— И тебе привет, Олин, — едко усмехнулась я, чувствуя себя уже более бодрой, словно Джозеф перелил в меня часть своей светлой энергии.

— Хватит капризничать, сейчас мы пойдём домой, — совершенно беззлобно сказал он, заботливо поправляя шапку у Хэмфри, который молчаливо поприветствовал меня кивком головы.

— Очень на это надеюсь!

Олин скрестила руки, показывая свою оставшуюся обиду, и первой начала спускаться по лестнице, за что поплатилась: поскользнувшись, она вдруг резко упала на скользкие ступени и покатилась вниз. Джозеф тут же сорвался с места, спеша помочь сестре, которая уже прикатилась к краю площади. Он быстро присел рядом с ней и, поспешно осматривая её, начал сыпать вопросами: не поранилась ли она, не сильно ударилась копчиком или головой, всё ли хорошо. Но Олин вдруг захныкала, по её щекам медленно потекли слёзы, голова неуверенно прижалась к плечу старшего брата.

— Б-больно... — шмыгнув носом, она кивком подбородка указала на кисть руки, которую опасливо приподнесла к глазам. — Мне так б-больно, Джо...

Я видела, как его лицо на мгновение озарило удивление, смешанное счастьем за то, что он наконец-то оказался по-настоящему нужным для своей сестры, но уже в следующую секунду парень осторожно поставил на ноги Олин, чтобы она не сидела на льду, и с тревогой посмотрел на меня.

— У неё сломана рука, надо срочно отвезти её в поликлинику. Можешь проводить до дома Хэмфри?

— Конечно, — тут же согласилась я, как всегда готовая во всём помочь своему любимому.

Джозеф благодарно кивнул и, на прощание поцеловав меня в губы, вскоре скрылся с плачущей Олин за деревьями другого края площади.

— Ты ведь не веришь в Бога, да? — спросил Хэмфри как только мы остались вдвоём и двинулись в сторону его дома.

Его большие глаза с любопытством взирали на меня через очки, каштановые кудри пружинками вылезали из-под шапки. Он был весь похож на маленький кулёк тёплой одежды, снежинки щедро облепили его толстую куртку и шарф, а красные от мороза круглые щёки делали его ещё больше похожим на милого ребёнка. Так и не скажешь сразу, что этому мальчику было десять лет, а сам он учился уже в шестом классе и имел поразительные способности в интеллекте.

— Как-то не доводилось, — криво ухмыльнулась я.

— Насколько я понимаю, для осознания смысла жизни и нахождения ответов на важные вопросы необязательно ведь верить в Бога, да?

— Да, ты прав, — на мгновение задумавшись, согласилась я.

— Тогда я не понимаю, зачем ходить в церковь, — нахмурился Хэмфри, осматривая заледеневшую площадь,  по которой с равнодушными лицами бродили прохожие. — У меня нет никаких проблем в личной жизни, как у Олин, мне незачем сохранять в себе надежду, как у Джозефа, у меня всё хорошо. Я не вижу смысла молиться воображаемому дядьке на небе, который всё равно не спасёт мир от огня и пепла и уж точно не даст ответы на все мои вопросы. Да, я прекрасно понимаю, в отличие от Олин, что Бог для некоторых людей действительно важен, что Он «их свет», как говорит всё время брат. Но для меня это совершенно всё равно.

— В большей степени я с тобой даже согласна.

— Я хочу найти ответы для нашей с тобой линии философии, а не тратить своё время на походы в церковь, — продолжал высказывать своё мнение мальчик. — Вон, что из этого вышло! Эта глупая, неуклюжая и совершенно бестолковая Олин сломала себе руку.

— Почему ты так плохо относишься к собственной сестре? — наконец спросила я у него давно мучавший меня вопрос. — То игнорируешь её, то обзываешь, то подставляешь. Ещё где-то пару лет назад ты так к ней не относился.

— Два года назад мы ещё были в начальной школе, а после этого у Олин словно крышу снесло, — презрительно ответил Хэмфри. — Она вдруг начала прогуливать уроки, с кем-то гулять, плохо учиться, тусить со старшеклассницами... В общем, стала хуже. Она и до этого была не самым умным человеком, но с ней тогда можно было хотя бы о чём-то поговорить, один раз она даже прочитала книгу, которую я ей порекомендовал, и мы несколько дней об этой книге разговаривали! — с ностальгией вспоминал он. — А потом Олин изменилась. Она слишком подвластна обществу. Она перестала иметь собственного мнения, делает теперь всё, как ей скажут другие, хочет сейчас стать похожей на кого-то и теряет свою индивидуальность. И мне... обидно.

— А ты не пробовал с ней поговорить на этот счёт? — скрывая своё удивление от того, как собеседник со мной оказался даже слишком откровенным, осторожно спросила я.

— Пробовал, конечно, — печально вздохнул Хэмфри. — Но ничего не помогло.

— А Джозефу рассказывал?

— Он и сам это прекрасно видит и понимает.

— Да, это в его духе, — я слабо улыбнулась только от одного воспоминания о своём возлюбленном, тогда как губы ещё помнили наш лёгкий поцелуй.

— Поэтому я и игнорирую Олин, — продолжал раскрывать душу мальчик. — Я пытаюсь таким образом хоть как-то дать ей задуматься над тем, почему я так поступаю. Вдруг она в какой-то день поймёт, что надо хотя бы немного измениться, чтобы я обратил на неё внимание? Я ведь вижу, что ей неприятно и даже как-то больно от того, что я нагрубил ей или в очередной раз проигнорировал. Мне и самому не по себе от того, но надо же что-то делать...

— Я тоже постараюсь поговорить с Олин по этому поводу, — я ободряюще и с поддержкой похлопала ему по плечу. — Хочешь сходить в книжный? А то я хочу купить одну книгу. Уверена, ты тоже себе что-нибудь захочешь.

Хэмфри растерянно моргнул.

— Но у меня нет денег...

— Это будет мой подарок тебе на Рождество, маленький Ньютон.

Он расцвёл в такой счастливой широкой улыбке, которую я уже очень давно у него не видела и от которой самой хотелось улыбнуться. На мгновение я ощутила себя счастливой, пока чувство совести не постучало в гроб моей души.

Тук-тук-тук.

А не забыли мы о том, чей это брат на самом деле? А знали ли мы о том, как часто Хэмфри так искренне улыбался своему брату? И улыбался ли вообще ему?

Нет-нет-нет.

Почему-то только со мной этот десятилетий мальчик мог вести себя более открыто и общался со мной больше, чем с кем-либо ещё. Он часто мне говорил, что я его привлекала своим интеллектом, что он видел во мне родную душу. Но ведь Джозеф был ничуть не глупее меня во всяких философских темах, но Хэмфри почему-то не нравилось с ним общаться: то ли потому, что они были братья, то ли потому, что Джозеф не был отличником, как я или сам Хэмфри. Собственно, ему вообще мало с кем нравилось общаться — Хэмфри считал всех своих сверстников глупыми, неинтересными и совершенно бесполезными личностями, он постоянно лез к взрослым людям, чтобы поговорить о чём-то серьёзном, но те никогда не воспринимали его всерьёз, что всегда его ещё больше залило и огрочало. А кто знал, может, это рос и вправду новый Ньютон, Эйнштейн или Стивен Хокинг? Может, будь его мама менее равнодушной к собственным детям, он сейчас бы учился не в простой школе, а где-нибудь в лицее или ещё где-то круче?

С тяжёлым вздохом от своих мыслей я встретила книжный магазин. Пытаясь унять размышления о Хэмфри, словно он и вправду стал моим младшим братиком, я повела его вдоль стеллажей с научными книгами. Запах свежей печати приятно окутывал лёгкие, широкие окна щедро открывали вид на заваленные снегом машины и белые деревья, мокрые следы от ботинок тянулись от чёрного ковра по светлой плитке пола, рзноцветные, но чаще тёмные, корешки научных книг сопровождали меня настороженными взглядами, словно ещё не знали, подойдёт для меня та или иная книга по интеллекту или нет. Часто заходя в книжные магазины, я определила для себя одну делать: каждый жанр смотрел на тебя по-разному. Любовные романы глядели на тебя с умилением, будто желали тебе самой счастливой любви; фэнтези — с предвкушением, потому что хотела узнать, какие эмоции ты испытаешь при прочтении, классика — со спокойствием, точно готовила чай для долгого собеседования. Ужасы безумно смеялись прямо в глаза, мистика странно шептала шелестом страниц под пальцами, подростковая литература с готовностью принимала тебя в свои ряды, желая помочь со всеми проблемами, тогда как детская литература радостно махала рукой абсолютно всем.

— Что ты хотела купить? — отвлёк меня от раздумий Хэмфри.

— Я давно хотела почитать эту книгу.

Я взяла в руки книгу Брайана Гринча под названием «До конца времен: сознание, материя и поиск смысла в меняющейся Вселенной» — как раз всё то, что могло дать мне пищу для размышлений.

— Я хочу такую же, — тут же сказал мальчик.

— Даже для тебя будет слишком рано, — я быстро пробежалась по корешкам, пока не наткнулась на знакомое название. — Вот, почитай лучше эту.

— «История всего: 14 миллиардов лет космической эволюции», автор Нил Деграсс Тайсон, — прочитал он на обложке и выжидательно посмотрел на меня.

— Мне очень нравится этот учёный, интересно пишет, а ещё у него не менее интересные мысли, тебе понравится, — я одобрительно улыбнулась.

Хэмфри кивнул и с привычным нахмуренным выражением лица начал листать подаренную книгу, пока мы неспешно двигались в сторону кассы. Не прошло и десяти секунд, как я вдруг замерла, словно почувствовав что-то опасное. Там, те двое мужчин... они что-то обсуждали. Что-то про...

БА-БАХ!

Я инстинктивно прижала к груди Хэмфри, когда взрыв снёс половину магазина, а мы повалились на пол. Теперь стук был не в мою душу, а в ушах — так громко пульсировала кровь, так громко стучало сердце. Пальцы крепко прижимали к моему телу кудрявую голову мальчика, который в ужасе вцепился пухлой рукой в моё пальто и таращился от шока по сторонам, и я вместе с ним. Нас оттолкнуло резким порывом воздуха ближе к выходу, к которому подобраться было слишком сложно не только из-за множества упавших шкафов, но и из-за двух мужчин, что и устроили этот взрыв. Даже в стоящем вокруг пожаре их пламенные фигуры чётко выделялись на красном фоне: их кожа стала тёмно-коричневого цвета, словно кто-то неровно нанёс толстый слой краски, огонь облигал их тело со всех сторон, глаза и рот — ярко-красные точки на фоне режущего глаза пламени.

А затем они вдруг перестали гореть, точно по волшебству или по мысленной команде. Огонь исчезал с их кожи, оставляя в некоторых местах ожоги разной степени, а на волосах — будто раннюю седину. Сами же взрыватели не выглядели старше тридцати пяти лет: один похож на хиппи с дредами и разноцветной подгоревшей одеждой, а второй — бритый налысо зэк с татуировками на лице и по всему оголённому торсу, где чётко были видны алые пятна ожогов от... болезни?

Вся боль и шум в ушах тут же пропали от изумления. Догадка вытеснула все чувства, оставив только полностью голый шок. До сегодняшнего дня я полностью не верила в существование этой болезни и уж тем более никогда не встречала «пламенных», как назвали болеющих в народе. Но вот они ещё живые стояли передо мной — только что горели, как Человек-факел из «Фантастической четвёрки», а теперь уже выглядели как самые нормальные люди.

Теперь глупо было отрицать то, что никакой опасности не существовало.

Б-е-р-е-г-и-с-ь.

И б-е-г-и.

Беги, беги, беги.

— Хэмф, — прошептала я в ухо мальчика, которого всё так же прижимала к себе, а заодно и к полу, чтобы нас не было видно из-за упавшего шкафа с горчщими книгами, — возьми шарф в руки и прижми его ко рту. Хоть окно и пробито, сейчас может всё равно появиться очень много дыма.

— Уже сделал, — так же тихо сказал он в ткань шарфа и внимательно на меня посмотрел.

— Хорошо, — мне было не страшно, скорее удивительно спокойно, словно я знала, как надо было поступать в таких ситуациях. — Теперь очень медленно и бесшумно продвигайся вперёд и не поднимай высоко голову, чтобы тебя не увидели.

— А как же ты? — Хэмфри медленно отстранился от меня, чтобы лишний раз не шуметь, и с мольбой в глазах глядел мне в лицо.

— Если будем двигаться вдвоём, нас заметят. Я попытаюсь отвлечь их.

Мальчик с пониманием кивнул и начал выполнять мои поручения. Я почти не дышала, с волнением следя за его неуклюжими из-за лишнего веса движениями, и облегчённо вздохнула только тогда, когда он оказался ровно под надёжным прикрытием шкафа, что полностью скрывал его от чужих глаз. Значит, настало моё время.

— Зачем вы это сделали?

Встав, я уверенно вскинула подбородок, с высокомерием глядя на двух преступников. Один из них забирал деньги, а второй о чём-то с ним лениво болтал, словно они только что и не взрывали книжный магазин и сюда уже не ехала полиция. По крайней мере, хотелось надеяться, что она ехала.

— О, смотри, кто-то выжил, — хихикнул хиппи.

— Пристрелить её сразу или сначала изнасиловать? — бритый поднял пистолет, направив его на меня.

— Нашёл чем напугать, — продолжала совершенно бесстрашно отвлекать их я, пока Хэмфри медленно продвигался к выходу. — Мне просто интересно, зачем вы взорвали магазин.

— О, не одни мы решили сегодня поиграться, — болтливый хиппи весело указал пальцем в окно, где, оказалось, горел ещё один магазин. — Вон, видишь, ещё что-то горит. Мы тут всем городом решили немного поразвлечься с взрывчатками.

— И зачем же? — выгнула я бровь, скрестив руки на груди.

— Пора заявить о себе, — сообщил бритый ломанным голосом. — Развеять слухи. Показать себя. Захватить власть.

— И умереть, — добавила я.

— А она мне нравится! — воскликнул хиппи, делая пару шагов в мою сторону. — Ты случайно тоже не «пламенная»?

— Я... не знаю.

Я и вправду не знала. Не верила в слухи, но при этом почти каждое утро проводила в ледяной ванне по полчаса, а то и больше, потому что многие говорили, что так можно не заразиться. Не верила, но с настроженностью относилась к каждому прохожему, особенно после предупреждения от директрисы. Не верила, потому что человеку свойственно не верить до тех пор, пока самолично не увидит, но в то же время заранее подстраховаться. А после того, что я увидела на маме, а теперь и вживую... страшно. Слишком страшно. И за себя, и за маму, и за друзей, и за всех абсолютно...

Особенно за Джозефа.

— А вот так?

Бритый совершенно с равнодушным лицом направил пистолет на Хэмфри, который в панике застыл и в ужасе вытаращил глаза на угрозу. И вот теперь мне стало реально страшно — на мгновение перед глазами предстала картинка с Джозефом, когда тот вынес уже мёртвого ребёнка из горящего дома. А что если сейчас этим ребёнком окажется Хэмфри? «Я подумал... а если бы на месте этой девочки оказался бы Хэмфри или Олин?» — возникло из жуткого пламени воспоминание, точно сам дьявол выходил из огня.

Нет.

Никто не умрёт.

Я не позволю никому умереть.

Не позволю.

Никогда и ни за что.

— Не смей этого делать, — со злостью прорычала я сквозь зубы, с силой сжимая кулаки.

Жара.

Стало невыносимо жарко. И даже не в пальто дело. Жарко было в собственном теле. Словно кто-то включил во мне печку — я ощущала лаву, текущую вместо крови по жилам, дышала будто знойным воздухом, органы точно обжигала изнутри раскалённая сталь. Струйка дыма появилась прямо передо мной. Нахмурившись, я проследила за тем, откуда она шла, и с удивлением обнаружила, что моя кожа на ладони словно покрылась красными трещинами, из которых так и хотелось вырваться пламя. Но даже без него моей температуры хватало, чтобы рукав начал дымиться, за чем я заворожённо наблюдала, не веря своим глазам.

— Не вижу смысла тебя убивать, — пожал плечами бритый, убирая в чехол пистолет и двигаясь в сторону выхода по осколкам стекла. — Сама скоро сдохнешь.

А ведь правда. И даже вера в Бога ничем тут не поможет.