Утренняя молитва в костёле проходила как всегда. И снова звучал оргáн. Ничего необычного, вот только меня от его звуков уносило обратно в тот день. Я не видел перед собой толпу других студентов — я видел лишь призрачный образ юноши за инструментом. Впрочем, увидеть реального музыканта возможности не было: оргáн находился на небольшом балкончике над входом в костёл, наверху за спинами прихожан. Так что вероятно, Юнги там был лишь в моём воображении — и это ещё больше пугало меня.

— Брат Чимин, чего застыл? — мне на плечо легла рука сокурсника, а я даже не вздрогнул, настолько был погружён в свои мысли или даже скорее — чувства. — Пора в трапезную. Или ты хочешь ещё помолиться? Нельзя опаздывать, иначе останешься голодным до обеда, — ободряюще похлопал и ушёл вслед за толпой.

Верно, есть в неотведённое время было запрещено: никаких перекусов и печенек под подушкой. Но сейчас мне было всё равно. Внутри меня стремительно нарастала непонятная тревога, и вряд ли она была связана с голодом.

— Святой отец! — воскликнул я, едва за порог храма вышел последний студент. — Мне нужно срочно исповедаться!

Не дожидаясь ответа, я быстро рванул в сторону деревянной, украшенной диковинной резьбой, кабинке. Стоя коленями на небольшой ступеньке, я нетерпеливо ёрзал, пока наконец не скрипнула деревянная дверь и в решётчатом окошке не показалась знакомая фигура молодого пастора.

— Господь да будет в сердце твоём, чтобы искренно исповедать свои грехи, — его уверенный тон и размеренный темп голоса действовали успокаивающе.

Я начал с глубокого вдоха.

— Мой грех в том, что я едва не прикоснулся к оргáну, — выпалил и зажмурился, словно ожидая незамедлительной кары небесной.

Но вместо молний и раскатов грома прозвучало лишь негромкое «продолжай».

— Святой отец... Мне так сложно это объяснить, — я стал неловко водить пальцем по рельефным фигурам ангелов, вырезанных на стенках исповедальни, словно они могли мне как-то помочь и подсказать нужные слова. — Я так часто слышал музыку оргáна, но не испытывал при этом никаких сильных эмоций. Но недавно... Всё было иначе. Мне кажется, что это... — я запнулся, чувствуя, как мои щёки против моей воли начинают пунцоветь, — любовь. Святой отец, скажите, это плохо?

— Нет, конечно, ты ошибаешься, — сквозь деревянную решётчатую перегородку было плохо видно лицо пастора, но по голосу я слышал, что тот улыбается. — Ведь христианство проповедует любовь: к миру, к себе и к Богу. И почему ты решил, что прикоснуться к оргáну грех? Это вовсе не запрещено.

Я молчал. Как можно объяснить то, чего сам не понимаешь?

— Мне кажется, что он свят, а я нет. Он видится мне таким возвышенным и далёким, а я совсем простой и обычный, — предпринял попытку разобраться, говоря сумбурно и отрывисто. — Из него словно струится свет. Даже от икон не исходит столько света, сколько от него. Я не смею прикасаться. Но я правда почти сделал это. И мне хотелось этого. Я не понимаю, почему. Я был так близко к нему, лицом к лицу. Но испугался. И теперь это снова и снова прокручивается в моей голове на повторе. Без остановки. Я вижу его постоянно. Хоть и была одна неприятная ситуация, когда я усомнился в его святости. Но... я думаю, что должен простить ему это. Ведь одна из главных христианских добродетелей — это милосердие. Поэтому...

— Мы всё ещё говорим об инструменте? — вопрос неожиданно оборвал мою пламенную речь, и я стыдливо опустил голову.

— Конечно, святой отец. Думаю, если Господь тоже проявит ко мне милосердие, — продолжил робко, — и простит меня, то я смогу успокоиться и больше не думать об этом.

— Хорошо. Бог, Отец милосердия, смертью и воскресением Сына своего примиривший мир с Собою и ниспославший Духа Святого для отпущения грехов посредством Храма своего пусть дарует тебе прощение и мир. И я отпускаю тебе грехи во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Я перекрестился.

— Господь простил тебя, можешь ступать с миром.

— Спасибо, святой отец. И благодарение Богу.

Я поднялся с колен и хотел уже выйти, когда вслед раздался голос пастора:

— Возможно, чтобы перестать об этом думать, тебе нужно просто прикоснуться к нему. И понять, что в этом нет ничего особенного, что это то же самое, что касаться других... инструментов.

«И познаете истину, и истина сделает вас свободными», — гласила надпись на латинском, вырезанная над входом в исповедальню.

Пары шли ужасно медленно, преподаватели рассказывали ужасно скучно, а живот от голода урчал ужасно громко. Я же продолжал думать над последними словами пастора. Неужели мне и правда нужно коснуться его? Это звучало абсурдно. Как святой отец может подталкивать меня к тому, за что я исповедуюсь? Простит ли меня Господь снова, если это случится?

Рой вопросов, крутившихся в моей голове, только увеличился, а ведь после исповеди я ожидал обратного результата.

— И не стыдно тебе, брат Чимин? — Юнги появился словно из ниоткуда, когда я стоял в коридоре у окна с учебником, повторяя нравственное богословие перед предстоящим тестом.

Я постарался выглядеть сдержанно и невозмутимо, но бегающий взгляд и руки, теребившие страницы книги, выдавали волнение.

— О чём ты?

— Песнопение твоего живота за версту слышно, — он хмыкнул.

— Ничего, скоро уже обед.

— А если я скажу, что у меня есть вкуснейший банан? — он картинно поиграл бровями, и его тонкие губы растянулись в заискивающей улыбке. — Конечно, лучше не здесь. Давай уединимся в туалете, — и Юнги, не дожидаясь положительного ответа, направился вперёд по коридору.

Сомнения продлились лишь долю секунды, и я как-то зачарованно повиновался.

Почему бы и не закрыться в туалете со странным парнем, чтобы съесть там его банан, верно?

Спустя всего минуту я уже сидел в кабинке на крышке унитаза, а Юнги стоял прямо передо мной, прижавшись спиной к запертой дверце. Он был настолько близко, что мои колени от его ног отделяли буквально полсантиметра воздуха и тонкая брючная ткань.

— Ну что? Доставать?

Я лишь коротко кивнул, покорно смотря на него снизу-вверх.

Когда он стал медленно поднимать рясу, в мою голову резко закрались максимально странные подозрения. Но так как эти подозрения очень тяжело укладывались в границы моего воцерковлённого ума, я просто, затаив дыхание, продолжал наблюдать за действиями старшего.

Когда ряса была поднята до пояса, я не сдержал сконфуженного возгласа: под ней неожиданно обнаружились джинсовые шорты и, ещё более неожиданно, голые ноги, сплошь покрытые татуировками.

— Что это? — непроизвольно вырвался самый глупый вопрос.

— Тату, — спокойно отреагировал тот, словно в этом не было совершенно ничего особенного.

— Они же не настоящие? — я поражённо потянулся рукой к чёрному черепу на бедре, но вовремя остановился.

— Настоящие, конечно.

— Но ты же сын божий...

— Ну так у меня всё по-христиански, смотри, даже ангел есть, — указал на татуировку, расположенную над щиколоткой.

— Это же дьявол.

— Люцифер, — поправил. — Падший ангел. Ангел же, — повторил для убедительности. — Всё правильно.

Я понимал, что это непозволительно, но отчего-то не мог перестать смотреть. Я не был разочарован как раньше — скорее озадачен. Словно я увидел что-то нереальное, невозможное, сверхъестественное. Татуированный будущий священник... Как вообще к этому нужно относиться? Ответ на подобный вопрос не звучал на занятиях.

— Нравится? Хочешь, набьём и тебе?

Я лишь промычал что-то невнятное и тряхнул головой.

— Когда ты вообще это сделал? — выдавил я из себя после паузы.

— Нам же разрешается покидать семинарию раз в две недели. Вот и забивался не спеша — так и развлекаюсь в свободное время, — заявил невозмутимо.

По его лицу было видно, что он доволен моей реакцией. Ему хотелось произвести впечатление — и у него это вышло.

— Тебя же исключат, если узнают.

— Не узнают, если ты не расскажешь.

— Почему ты уверен, что можешь мне доверять?

— Я не уверен, — он легкомысленно пожал плечами. — Люблю риск.

Юнги достал из кармана шорт зеленоватый банан и протянул мне:

— Предпочитаю поспать вместо завтрака, поэтому перекусываю позже, — пояснил. — Вот и ношу с собой. Ешь, скоро пара.

Я принял фрукт, но руки мои чуть заметно задрожали.

— А ты так и будешь смотреть на меня сверху-вниз?

— А тебя что-то смущает? — и взгляд такой же как, наверное, был у змея-искусителя, когда тот давал Еве яблоко.

Я нервно покусал сухие губы, переводя взгляд с его шорт, за пояс которых была заправлена ряса, на уже очищенный банан у себя в руках. Меня настолько напрягала эта близость, что было уже совершенно не до чувства голода.

— Может, ты выйдешь?

— Зачем? Что-то не так?

Вместо ответа я лишь тяжело вздохнул, а потом глубоко заглотнул банан едва ли не по самые гланды, чтобы быстрее съесть его в два укуса.

Над моей головой раздался сдавленный смешок.

— Хорошо берёшь.

Мне бы хотелось сказать, что я не понял о чём он, но воображение любезно нарисовало картины с объяснениями, заставляя моё лицо покрываться красными пятнами.

— Всё, я съел, — пробубнил с набитым ртом и хотел было бросить кожуру в урну, но Юнги перехватил.

— Ты дурак? Нельзя оставлять улики, — из другого кармана он достал целлофановый пакетик и, аккуратно сложив туда кожуру, отправил обратно в карман.

— Брат Юнги, оскорбления неприемлемы, — праведно возмутился я.

— Мне закон не писан, как видишь, — указал на свои ноги и опустил рясу, — даже библейский. Ты кстати теперь тоже нарушитель, — он клацнул защёлкой на дверце и вышел.

Я же продолжил сидеть оторопело и неподвижно, пока не раздался звонок.

Меня ждал тест по нравственному богословию. Вот только мне казалось, что после всех мыслей, галопом пронёсшихся в моей голове за последние несколько минут, я заслуживаю только отметки «неуд».