— Ангельский собор в своём единстве отличен от рода человеческого, так же, как от взятого единое целое. Если род человеческий — это совокупность множества личностей, обладающих одной и той же природой, то ангелы — хоть и наделены личностными характеристиками — единства природы не имеют. Каждый из них — отдельная природа, отдельный умопостигаемый мир, — монотонным голосом вещал преподаватель ангелологии, а я думал о тату «ангела» на ноге Юнги и ещё о том, что сам юноша тоже похож на ангела — на отдельный мир, который хочется постичь.

С каждой новой встречей я всё больше убеждался в том, насколько сильно он настоящий разнится с тем образом, который я увидел тогда за оргáном. С каждой новой встречей я всё больше убеждался в том, насколько сильно он отличается от всех остальных в этих намоленных десятилетиями стенах. Вероятно, за этот срок эти стены ещё ни разу не видели подобного студента. Вероятно, он пугал их также как меня. Но вряд ли также сильно притягивал.

— Зачем ты здесь? — на лице Юнги, который едва зажёг сигарету, было неподдельное удивление.

На этот случай я захватил с собой учебник, вот только не учёл, что на город давно опустились сумерки и подготовка к занятиям на свежем воздухе уже как оправдание не подходит.

Я прижал книгу к груди крепче и неловко заозирался по сторонам, ища предлог.

— Да ладно, неужели меня искал? — цепкий взгляд парня прошёлся по моей фигуре.

— Решил быть тем, кто проведёт профилактическую беседу с тобой, брат Юнги, — нашёлся я, пряча смущённый взгляд в пышных кустах гортензии, что росли рядом.

— Ну вперёд, брат Чимин, — он приглашающе взмахнул свободной рукой.

— Правда?

— Нет, конечно, — закатил он глаза, когда я уже сделал шаг навстречу. — Даже не думай. Если тебя так раздражает моё курение, — демонстративно стряхнул пепел прямо перед моим носом, — можешь пойти пожаловаться на меня ректору.

Я немного стушевался, но остался на месте.

— А ты так жаждешь отчисления?

— Не жажду. Просто, скажем так, — поморщился, склонив голову на бок, — особо горевать по этому поводу не стану. Кстати заодно и про татуировки не забудь сказать.

От упоминания татуировок у меня словно ток по телу прошёлся, задержавшись на кончиках пальцев.

— Хочу посмотреть на них. Ты позволишь?

— Зачем?

«Потому что это чудный повод, чтобы прикоснуться к тебе» — пронеслось в моей голове, но вслух я сказал другое.

— Мне любопытно. Расскажи о каждой из них.

Уговаривать его не пришлось. Видимо, ему и самому хотелось с кем-то поделиться, а в духовной семинарии он вряд ли мог найти себе товарища по интересам.

Ряса снова была неаккуратно заправлена за пояс, а бледный палец то и дело тыкал в тощую ногу. «Крест — потому что я христианин. Кот — потому что я свободолюбивый. Печенье — потому что моё любимое. Перечёркнутый пион — потому что я против типичных татуировок». Мне было интересно, но на самом деле я едва слышал, потому что пульсирующее в висках сердце заглушало его голос.

Уже совсем стемнело, поэтому чтобы видеть мне пришлось присесть почти вплотную рядом с ногами Юнги. Всё что оставалось — это протянуть руку и коснуться. Как и говорил мне святой отец. Прикоснуться и понять, что в этом нет ничего особенного. И это будет абсолютно нормально — если я просто потрогаю тату. Юнги не решит, что я странный.

— Ещё немного — и я решу, что ты странный, — раздалось над моей головой в ту же секунду, и я испугался, что тот читает мысли и стал судорожно вспоминать каждую из них. — Ты как будто гладишь мою ауру, всё водишь рукой туда-сюда возле моих ног. Сканируешь? И как?

— Тёмная, — сдавленно выдал я. — Аура.

— Экзорциста позовём или сам будешь моих бесов изгонять?

Я невольно улыбнулся и поднял взгляд на его лицо.

— Я бы предпочёл с ними поладить.

Зрительный контакт длился не более секунды, но мне он казался бесконечно долгим и бесконечно волнительным.

— Попробуй, — произнёс Юнги совсем тихо.

Сомнения продлились лишь долю секунды, и я как-то зачарованно повиновался. На этих словах я рывком преодолел оставшееся расстояние и коснулся кончиком пальца татуировки с Люцифером. Дыхание дрогнуло. Сердце пропустило удар, подскочило к горлу и вдруг бешено заколотилось. Святой отец был неправ...

Стараясь выглядеть спокойно, я провёл по татуировке несколько раз и, вскинув голову, произнёс удивлённо:

— Надо же, она гладкая. А я думал, что татуировки прощупываются.

— Бывает. Но не все.

— Да, вот эту я чувствую, — повёл пальцем по змее на внутренней стороне бедра.

Юнги чуть заметно вздрогнул, когда моя рука дошла до кромки коротких шорт.

— Не увлекайся, — уголок его рта нервно дёрнулся, и Юнги облизал губы, словно те пересохли от сильной жажды, и сглотнул.

Я поспешно одёрнул руку и поднялся, морщась от боли в затёкших ногах.

— Спасибо, что доверился мне, — опустив взгляд, я отступил назад. — Пойду... помолюсь за тебя.

«Всякий делающий грех, есть раб греха», — гласила надпись на латинском, вытатуированная вдоль голени на ноге юноши.

— Святой отец! — воскликнул я, едва переступил порог храма. — Мне нужно срочно исповедаться.

— Не усрамись и не убойся меня, всё скажи открыто, и ты получишь прощение от Бога, — начал терпеливо молодой пастор, когда присел на стул в исповедальне.

— Ничего, что я в такой поздний час, святой отец? — напомнила о себе моя совесть.

— У Бога нет приёмных часов, он всегда готов тебя выслушать.

— Я согрешил, — произнёс я и замолчал, не зная, как должен говорить об этом.

Но пастор сам всё понял.

— Прикоснулся к нему?

— Да.

Мне хотелось посмотреть ему в глаза, увидеть в них понимание и некую снисходительность, но из-за чувства вины я не мог поднять головы. А если бы и мог, то решётчатая перегородка вряд ли позволила бы мне увидеть то, что я хотел.

— И что ты почувствовал?

— То же, что тогда, когда слушал его игру.

— Любовь?

Я молчал, не в силах ни согласиться с этим, ни опровергнуть. Спустя минуту моего молчания дверь по ту сторону скрипнула и захлопнулась — пастор вышел.

— Бог меня не простит, — подавленно прошептал я, закрыв глаза и упёршись лбом в решётку.

— У меня есть замечательный ромашковый чай, — раздалось за моей спиной. — Выпьешь со мной?

Комната пастора отличалась от моей лишь тем, что в ней ещё был небольшой платяной шкаф, куда он при мне повесил рясу, оставшись в чёрном костюме, и письменный стол, на краю которого стоял электрический чайник и пара стеклянных кружек.

— Разве вы не нарушаете? — не удержался я.

— Я уже не студент. Свои годы лишений я пережил — теперь вправе побаловать себя чаем перед сном.

— Ясно.

— Рассказывай, — прозвучало, когда я уже сидел на краешке кровати и грел ладони о кружку, золотистый чай в которой бликовал словно на солнце из-за света настенной лампы.

Я поднял взгляд на пастора. Тот сидел на стуле прямо передо мной и смотрел на меня... нет, не выжидающе и строго, словно ждал отчёта, а скорее дружелюбно, как будто его и правда волнуют мои чувства и моя судьба.

— Я думал, что дело в инструменте, в оргáне.

— Но дело в том, кто на нём играл, так?

— Это очень своеобразный юноша, мне просто хочется узнать его получше, — тут же начал оправдываться я. — И всё.

— Почему тогда тебя это так тревожит, если «и всё»?

— Не знаю, — я сделал глоток, чувствуя, как приятное тепло разливается внутри. — Он вызывает во мне странные эмоции. Они пугают меня... Но я хочу ещё, — и поспешно заткнул фонтан откровений новым глотком чая.

— Значит тебе стоит пообщаться с ним.

— Чтобы понять, что в нём нет ничего особенного? — неожиданно для себя саркастично хмыкнул я и, увидев, как брови пастора удивлённо поползли вверх, тут же уткнулся обратно носом в кружку.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал?

— Что всё в порядке.

— Но ведь это и так ясно. Ты не совершил греха, поэтому я и привёл тебя сюда вместо исповедальни. Я пою тебя чаем, вместо того, чтобы дать в наказание молитвы на всю ночь. Найти друга, который радует тебя — это дар, а не проклятье. Поэтому не кори себя за свои эмоции, а просто позволь им быть, как и этому человеку рядом с тобой. Прислушайся к Богу в своём сердце, он никогда не пожелает тебе плохого.

Речь пастора успокаивала меня, как колыбельная песня младенца. Вот только в сердце моём был уже не только Бог.