Человеческая душа — либо поле сражения, либо картина разгрома.

Элиза Ожешко

В Затишье, казалось, было даже тише, чем обычно.

Однако всё казалось таким же: серый унылый ландшафт, будто выцветшие деревья, густой туман, ватой наполнивший воздух, бесконечно белое небо с висящими на нём Слугами Смерти.

Как прекрасен этот мир. Так ужасна его сущность.

В воздухе ничем не пахло, даже свой собственный запах я не ощущал, чего раньше не замечал. Мне показалось это странным, но, видимо, такова природа Затишья, какая бы они ни была в своей глубине. Уставшим взглядом я снова обвёл черно-белую местность и с трудом подавил зевок. Из-за усталости я только чудом смог дойти до Затишья, когда на дворе уже стояла ночь. Уже даже не помню, как именно ушёл от Яанна, как сделал уроки и что сказал в оправдание отцу, когда уходил из дома. Наверное, что-то из типа «переночую у Эссы».Сейчас это не имело значение. Я мог стоять на ногах только по той причине, что мои моральные силы, к удивлению, не иссякли. Скорее всего, восстановились после откровенного разговора с Яанном, а до этого ещё с Эссой. Только по этой причине я был здесь.

В Затишье.

Отогнав усталость, я уверенно зашагал по тропинке, гадая, где Минар и все души. Как он мне говорил, ночью их должно быть больше, но сейчас я снова их нигде не видел. Неприятное чувство засосало под ложечкой, но я решил не обращать на него внимание. Ускорив шаг, я почти добрался до старого дома, когда из него вдруг мне навстречу вышел Минар в своём обычном прикиде: рубашка, жилет и джинсы. Бледно-рыжие волосы в лёгком творческом беспорядке, круглые очки немного съехали с переносицы, тёмно-зелёные глаза, как два малахита, блестели на чуть-чуть загорелом лице. Приветливо улыбнувшись, он радостно помахал мне рукой и через пару секунд оказался рядом со мной.

— Не ожидал, что ты сегодня придёшь ко мне, мой друг, — широко улыбаясь, мужчина рассматривал моё осунувшееся лицо со своего высоченного роста.

— Почему же? — без особого интереса спросил я.

Он кивнул подбородком в сторону дома откуда только что вышел.

— Я узнал, что вчера произошло сильное землетрясение, во время которого многие пострадали. Подумал, что и тебе досталось, но вижу, что ты вроде бы в хорошем состоянии, если не считать мешков под глазами. Что-то случилось?

Мне не хотелось говорить ему правду, а точнее раскрываться перед ним. После разговора с Эссой меня не отпускало ощущение, что с Минаром и вправду было что-то не так. Поэтому я не горел желанием откровенничать перед ним, ровно как и вспоминать последние безумные события.

Я покачал головой, засунув руки в карманы чёрного пальто.

— День выдался слишком тяжёлым. Меня мучают кошмары, в которых я словно в теле убийцы и могу наблюдать все его злодеяния.

— Ты видишь его убийства? — удивился Минар.

— Да, но от этого никакого толку, — холодно пожал плечами. — Я не знаю, кто убийца, а знание лиц жертв, которых он убил, не даёт мне никакого ответа на что-либо.

— Ты уверен? — не терял надежды директор. — Может, что-нибудь в твоих снах есть ещё?

Я вспомнил, как вчера видел очередное убийство уже на кладбище, в конце которого преступник явно был в замешательстве от того, что землетрясение оказалось не таким сильным, как всегда.

— Если не считать вчерашнего землетрясения, то последние два оказались не такими сильными, как всегда, — я нахмурился от неприятных воспоминаний. — И убийца явно этого не знал.

— Ты это понял по видению? — в ответ на свой вопрос Минар получил мой утвердительный кивок. — Это странно, что два землетрясения утратили свою силу. С чего бы это? Может, им что-то не давало обрести всю свою мощь? Что-то их контролировало?

Я вдруг зацепился за последнее слово. И кое-что из него понял. Конечно, я ещё не был до конца в этом уверен, но можно было предположить, что именно я и контролировал землетрясение. Словно я стал сосудом для него, переходом между Верхним миром и Затишьем. Будто я оказался их объединением, общей частью, связывал две абсолютно разные реальности. А это могло иметь смысл.

— Хотелось бы самому мне узнать, — тяжело вздохнул я и обвёл взглядом туманную местность.

— Вижу, тебя снова мучает вопрос о том, где все души, верно, Трантер? — улыбнувшись, вежливо спросил Минар.

— Сейчас ночь, так что я ожидал увидеть изменения в Затишье, но пока их не заметил, — хладнокровно ответил я.

— Потому что всё скрыто в лесу, — в глазах собеседника появился странный огонёк, пугающий своей жестокостью. — Идём.

Он коснулся моего плеча и двинулся в сторону молчаливого леса. Пытаясь подавить нарастающий страх с напряжением, я двинулся следом за ним, осматривая по пути высокие мрачные деревья, больше похожие на застывших в скрюченных позах чудовищ, любящих пугать маленьких детишек. Корни почти не торчали из земли, стволы оказались довольно тонкими и даже молодыми, листья вблизи были похожи на неровно вырезанную бумагу, обрызганную чёрной тушью. Такое впечатление, будто всё покрылось толстым слоем пыли, а туман вокруг напоминал белую тряпку, тщетно пытающуюся вытереть всю серость мира. Проходить мимо этих жутких строений, торчащих из чёрной земли, было жутко, но ещё более жутко оказалось прикасаться к ним, когда приходилось придерживать ветку, чтобы пройти вперёд.

Минар, видимо, привык ко всему этому настолько, что не обращал на все ужасы Затишья. Он спокойно шёл впереди со слабой улыбкой на губах и иногда кидал на меня взгляд, пока говорил.

— Души чаще всего прячутся в лесу. Они не любят показываться друг другу, а почему, ты вскоре сам увидишь. Даже я не всегда знаю, сколько их затерялось в этом месте, но чаще всего стараюсь каждого отследить. Но это всё равно сложно, потому что каждый день души прячутся то в одном месте, то в другом, поэтому я не знаю, кто где находится.

— А здесь может быть кто-то из моих друзей? — с любопытством спросил я.

— Думаю, что да, — дружелюбно ответил директор. — Смотря как они ведут свой образ жизни. Если что-то скрывают от других, а ещё мучаются от этого, то скорее всего они будут в Затишье.

Он вдруг резко остановился, не дав мне задать следующий вопрос. Почти что врезавшись в его слегка горбатую спину, я обошёл Минара вокруг, собираясь спорить, что случилось, как вдруг увидел нечто, что лежало на земле. Точнее, это был явно человек, то есть, его душа, которая почему-то распалась на части в прямом смысле этого слова. Ещё не очень взрослая и явно младше меня девочка пыталась красной ниткой пришить свою руку к телу, внутри которого, как и в руке, не было видно ничего, кроме сплошной темноты. Одна только пустота.

Пу-с-то-та.

Часть её стопы с пальцами валялась около моих ног, немного в стороне оказалась половина ноги, ещё подальше — кисть и коленка второй ноги. Каким-то чудом они не сплющивались, а держали свою форму, тогда как внутри них блуждала тьма. Лицо девочки было покрыто красными линиями от нитки, как и её вторая рука, которая лениво делала стежки иголкой. В глазах — бесконечная усталость и никакого намёка на надежду о лучшей жизни.

— Что с ней? — тихо спросил я, но девочка не обращала на нас никакого внимания, сшивая свои части разбросанного тела.

— Её душа показывает то, как она пуста внутри, — Минар печально смотрел на занятие лежащей на земле страдалицы. — Настолько пуста, что её собственное ничто просто разрывает изнутри. Вот до чего доводит легкомысленность и беспечность.

Внутри зародился животный страх. С каким-то оцепенением я глядел на эту усталую девочку, которая, казалось, утратила всякий смысл своего существования, и понимал, что далеко ошибался насчёт человеческой души. До того, как я попал в Затишье, я думал, что души так таковой не существовало. Просто тот спектр эмоций, который мы испытываем каждый день, мы присвоили такой субстанции, как душа. Та отражала все наши чувства, мысли, внутреннее состояние. Просто в какой-то момент человек решил объединить все эти понятия в одно, а именно в «душу». Но по сути её не существовало. Иначе как нечто нематериальное может влиять на нечто материальное? Как нечто объективное могло управлять реальным?

И в итоге я не смог объяснить это научными словами. Но тут явилась мистика и показала ответ на все мои вопросы. Сама реальность влияла на то, что хранилось внутри человека, даже если мы этого не видели. Что-то же должно было составлять наш разум, наше сознание и душу, то место, которое было скрыто как от других людей, так и от нас самих. Но всё можно было увидеть здесь — в Затишье. Всё то, что ты так хотел похоронить в себе.

— Это жутко, — признался я.

— Именно для этого и существует Затишье — показать душу определённого человека такой, какая она есть на самом деле, — пожал плечами Минар, глядя на меня. — Показать его истинное лицо. Саму сущность.

— И она порой пугает, — я поёжился, хотя вокруг было довольно тепло.

— Это ещё только начало.

Мужчина осторожно прошёл мимо лежащей девочки, так и не обратившей на нас внимание, и двинулся дальше, всё глубже в загробный лес. Стараясь идти рядом с ним, я снова подивился, насколько здесь всё-таки было тихо. Непривычно оказалось находиться в лесу, когда в нём не было ни единого звука, ни единого животного или насекомого. Только одни души.

И я. Живой среди мёртвых.

— Осторожно, не наступи, — Минар остановил меня, прижав руку к моей груди.

— Прости, я заду...

Я осёкся, когда понял, на что именно только что чуть ли не наступил. Это оказалось сердце, ставшее почти что чёрным от грязи, которое тащил за длинные красные сосуды сгорбившийся старик. В его груди была круглая дырка довольно больших размеров, и каким-то непонятным образом от её середины как раз и тянулись алые нити, словно куски мяса или кровавые дорожки слёз.

— Бедняга Рув, — с горечью вздохнул Минар, с таким искренним сожалением смотря на старца, что у меня сжалось сердце. — Его чувства погибли вместе с его единственной женой, от которой у него не осталось даже детей. Он одиноко тащит за собой сердце своей возлюбленной, зная, что это бесполезно, — она никогда не вернётся.

Широко раскрыми глазами я провожал старика, медленно шаркающего по земле, неся за собой непосильный груз — воспоминания, которые перестали за всю его долгую жизнь приносить даже мимолётное счастье. От них осталась только боль.

Вскоре пожилой человек скрылся в тумане, оставив нас одних в тишине. В груди всё росло непонятное чувство тревоги, от которого становилось трудно дышать, а среди деревьев так и казались то кровожадно сверкающие глаза аистов, то бездонные глазницы Слуг Смерти. Я старался успокоить себя, пока мы шли дальше. По пути нам ещё попался какой-то маленький мальчик в грязной, окровавленной одежде, жующий часть своей руки от которой осталась уже только половина. Также встретили молодого мужчину с таким худосочным телом, что я даже удивился, как он до сих пор оставался живым. Он лежал на земле, расставив в стороны руки, его белая рубашка, испачкаявшаяся в грязи, была расстёгнута на груди, открывая вид на выемку от батарейки, внутри которой даже имелась короткая пружинка. Сама батарейка в треснутом, потёртом виде лежала в стороне, а ещё дальше — крышка от неё. Глаза человека казались безжизненными, потухшими, всё его состояние говорило о том, что энергии для жизни в нём осталось настолько мало, что уже граничило со скорой смертью. «Вот к чему может привести бесконечная работа и никакой личной жизни», — вот что мне сказал на это Минар, как всегда искренне сожалея очередного мученика Затишья.

После такого я понял, почему не встречал всех этих душ, когда появлялся в этом мире. Многие из них были просто неподвижны, лежали на земле, полностью поглощённые своей болью и проблемами, страдали, о чём-то отчуждённо шептали в пустоту и вновь падали по тьму.

К себе.

Видишь?

Вокруг одни страдания. Там — человек разрушался на части от собственного бессилия. Тут — человек вынимал из себя гвозди, пытаясь избавиться от бессмысленных общений. Дальше — ещё один страдалец обливался кровью из-за боли.

Видишь?

В каждом из нас есть своя скрытая сторона. Тёмная. Пугающая. Жуткая.

Но я не был среди них. Был исключением.

Забавно смотреть на этих жалких существ с высоты собственного трона.

— Осторожно.

Я остановился раньше, чем Минар положил руку мне на плечо. С уже равнодушным видом, не ощущая ничего, кроме пустоты, я посмотрел вниз, ожидая увидеть очередного несчастного раба Затишья. В земле была вырыта довольно глубокая яма, в которой сидел где-то в темноте сгорбленный человек и рвал на себе кожу, открывая вид на бесконечные сплетения паутины и плесени. Что-то мне показалось знакомым в фигуре этого человека в яме, в его чертах и движениях.

Приглядевшись, я вдруг с ужасом понял, что это был Харлан. Его чёрные волосы настолько спутались, что напоминали клубок нитки, разбросанной по всей квартире. В его лице не было ни единого чувства, ничего, кроме бесконечной утраты жизни. Лишь его озлобленный взгляд говорил о том, с какой жестокостью по отношению к себе он рвал свою же плоть, являя миру то, что каждый хотел бы скрыть даже от собственных глаз — чернота, гниль, сырость. Паутины становилось всё больше, пауки с испугом выбегали из него, ползая по телу, как чёрные бусины по белому полу.

Мерзко? Только если от самого себя.

В какой-то момент даже захотелось узнать, а что хранилось во мне. Но смог до я выдержать подобный ужас? Скорее помер. И так даже лучше.

— Он настолько себя ненавидит, что не может терпеть это чувство и рвёт себя на части, — Минар не отрываясь глядел на Харлана, который от его голоса остановился, держа в сжатом кулаке кусок своей плоти, и посмотрел на меня. Прямо в глаза. Прямо в душу. — Насколько я знаю, он теперь не хочет покончить с собой, потому что ещё неделю назад у него было другое состояние души. Сейчас же он корит себя за свои ошибки, ненавидит себя за то, что невольно заставил страдать и Фарру вместе с ним, что причинил боль своими поступками Тиил и маме. Раньше он не обращал на это внимание, слишком погрузившись в свои проблемы, но сейчас страдал даже сильнее, чем когда-либо.

С трудом отведя взгляд от пристальных глаз Харлана, я посмотрел на мужчину.

— Откуда ты это всё знаешь?

Тот покачал головой.

— Как директор я должен был разобраться в том, почему семейство Марсов всё время приносило одни проблемы моей школе. Невольно пришлось влезть в их личные дела, чтобы всё понять. Тем более когда Харлан был более разговорчив, я мог выяснить что-то ещё.

— Чтобы помочь? — с тёплой надеждой в груди спросил я.

— Конечно, а для чего же ещё, мой юный друг? — дружелюбно улыбнулся Минар. — На самом деле, я очень рад, что моя душа оказалась в Затишье. Это помогает понять природу проблем человека и дать ему шанс на спасение. Хотелось бы так спасти всех.

С задумчивым лицом он осмотрел вокруг молчаливый лес, чем-то напоминавший загробный мир и пугающий своей аномальной тишиной.

Хотелось бежать, но некуда.

Хотелось прятаться, но негде.

Затишье было везде и в то же время нигде. В тебе самом и снаружи. Где-то в пустоте и далеко в космосе. Всюду и в одной точке. Тут. Там. Здесь.

Всем телом я ощущал изучающий взгляд Харлана, будто он увидел не знакомого человека, а призрака или инопланетянина. Это напрягало, я чувствовал, как во мне натянулись все пружины. Казалось, ещё чуть-чуть — и они лопнут, больно ударив меня по сердцу. Но к счастью, меня отвлёк слабый звук льющейся воды.

— Ты слышал?

Я повертел в стороны головой, пытаясь определить, откуда шёл звук, который вообще был чудом для такого молчаливого места, как Затишье. Я всё ещё ощущал на себе взгляд Харлана, но с каждой секундой всё меньше — любопытство мешало мне даже подумать над тем, с чего вдруг Харлан вообще с таким интересом уставился на меня.

— Вроде там, — Минар нахмурился, указывая пальцем направо.

— Пойдём посмотрим, — махнув рукой и чувствуя тревогу, смешанную с интригой, я побрёл в ту сторону, куда указал директор.

Пройдя мимо страшных деревьев, нависших надо мной словно в желании сожрать, я резко остановился, увидев, что именно привлекло моё внимание. Из тумана показался Клем: склонив голову с копной светло-коричневых волос, которые сейчас были вымазаны чем-то чёрным, он сгорбился над железным ведром и пытался избавиться от всего, что в нём накопилось в прямом смысле этих слов. Одна рука крепко сжимала край ведра, вторая же опиралась на холодную землю, зачерпнув в кулак всю грязь, тогда как из его рта довольно сильным потоком шла чёрная жидкость. Ведро уже давно было переполнено ею, поэтому эта жуткая тёмная вода образовала свою уже довольно большую лужу, в центре которой сидел на коленях несчастный Клем.

Сердце словно кто-то сжал в кулак при виде его измождённого лица с таким вымученными глазами, что хотелось кинуться ему на шею и хоть как-то помочь. Догадывался ли парень сам, что когда он сейчас спал где-то наверху, здесь, внизу, в Затишье, его душа неимоверно страдала? Мог ли он предположить, что именно так и выглядела его сущность: вся перемазанная чем-то чёрным, уставшая, отчаявшаяся и потерявшая свой вечный энтузиазм?

Я не мог поверить в это.

Не мог поверить, что это был Клем. Мой друг. Человек, который никогда не унывал и был счастлив помочь всем и каждому. Теперь сомнений о том, что он глубоко страдал внутри, не оставалось. Его душа — доказательство тех мрачных стихов, в которых он и вправду раскрывал себя с совершенно с другой стороны. С той, которую я ты предпочёл никогда не видеть.

Но было уже поздно.

Чёрт.

Я отвернулся, испытывая такое ощущение, словно подсмотрел что-то личное, хотя чья-то душа явно на все что процентов относилась к этому. Дрожь бурной волной прошлась по телу, я с силой закусил губу, пытаясь вернуть себе самообладание.

Но мне было страшно. Жутко. Стыдно.

Вместо того, чтобы помочь другу, я подвёрг его слова сомнениям. Клем поделился со мной частичкой себя, когда отдавал мне книгу со своими стихотворениями на прочтение, раскрыл передо мной душу, дал ключ от сердца. С какой целью? Наверное, чтобы я ему помог. Он деверился мне и видел во мне своего спасителя.

Но вместо спасения я подарил ему смерть.

«У тебя есть потенциал, мой друг, и есть куда расти», — так глупо, холодно и жестоко я сказал ему о его проблемах, о боли. Вместо того, чтобы проникнуться в его стихи, понять его мир глубже, я сомневался в том, а писал ли он вообще о себе или это были стихотворения о других. Словно я ослеп от собственной уверенности в своих знаниях. Не увидел очевидного. Посчитал это бессмысленным и ненужным. Взял и швырнул Клема о стенку его же проблем.

На, сам справляйся. И меня больше не проси никогда о помощи.

Ха-ха-ха, смотрите, как он страдает! А ты ему не поверил!

Так зачем поверил сейчас?

— С тобой всё хорошо?

Меня отвлёк от безумного навождения тревожный голос Минара, который наклонился и с заботой заглянул мне в глаза.

— Что с ним?

Я не стал указывать на Клема позади себя, да этого было и не нужно — мужчина понял, о ком я говорил. Его взгляд снова сделался печальным, как и всегда, когда ему становилось за кого-то очень больно.

— В чём-то он похож на меня: принимает все удары судьбы и никогда не унывает, но даже не замечает, как всё плохое накапливается в душе. И от этого так хочется избавиться, от всего этого тёмного и грустного, что начинаешь страдать. Эта чёрная жидкость — не только его собственные накопленные негативные чувства, но и ещё чужие, те, которые он впитал от других, чтобы им было не так плохо. Клем как губка — всё в себя впитывает, но стоит сжать, и оно чёрным потоком выльется наружу, причиняя неимоверную боль.

От его слов мне стало ещё больше хуже, совестно, стыдно. Не по себе. Всё более остро я ощущал свою вину, свою ошибку, что не спас жизнь другого человека, не смог помочь другу. Клему, который так доверял мне и, как оказалось, нуждался в помощи.

— Пойдём отсюда.

Мне было больше невыносимо чувствовать присутствие Клема, слышать звуки льющейся чёрной воды, понимать, как он мучился, хотя сам порой этого даже не замечал.

Зато замечала его душа.

— А что насчёт тебя? — решив отвлечься от голодных мыслей, спросил я, когда мы уже вышли из леса и почти подошли к дому.

Минар сел на длинную старую скамейку, которая только чудом не развалилась под его весом, и упёрся спиной в стену бревенчатой избы, покрытой толстым слоем мха и гнили. Я не спешил садиться рядом с ним — слишком свежы воспоминания о страданиях как Харлана, так и Клема. И многих других.

— А что я? — удивлённо поднял бровь мужчина, запустив руку в рыжие кудри и устало её опустив.

— Все души страдают в Затишье, — холодно заметил я. — И у всех разное своё «наказание». А какое у тебя?

— А, ты про это... — Минар грустно улыбнулся.

Он вдруг выпрямился и растегнул сначала жилет, а затем и рубашку, показывая мне то, чем он страдал. От горящего пламенем сердца, казалось, таяла его кожа: она маленькими каплями стекала вокруг дыры, в середине которой и полыхало сердце. Удивлённо смотря на это, я вдруг почувствовал исходящее от директора тепло. Как я раньше этого не заметил? Наверное, скрывала одежда.

— Но... за что? — я с любопытством разглядывал его горящее в огне сердце, а Минар не спешил закрывать его рубашкой.

— Хочешь я расскажу свою историю, мой друг? — он как-то странно наклонил голову к плечу, глядя на меня.

— Конечно.

Мужчина вздохнул, словно набирался сил.

— Перед этим я тебе скажу, что я холостяк, живу один, тогда как родители в другом городе. У меня маленькая квартира, и в ней помимо меня поживает ещё мой рыжий кот, которому я отдаю всю любовь. Почему? Потому что я нигде не могу её найти. Чтобы любовь была идеальная, не порочная, вечная, счастливая. Я всегда многим нравился, но никто не нравился мне. Нет, я дружил со всеми, но чтобы найти какую-то девушку и её полюбить... Такого я ещё не достиг. Очень многие женщины и учителя из нашей школы считают меня забавным, кто-то даже вечно строит мне глазки, но все сделали вывод, что я не приспособлен ни к семье, ни к любви, ни к жизни.

— Почему? — я был весь заинтригован.

— В детстве я был хулиганом, а как ты наверняка знаешь, Трантер, таких детей взрослые считают не приспособленными к жизни и не способными её понять, отчего и дерутся. Хотя я делал это всего лишь по тому, что так мог выделиться, показать себя, быть кому-то нужным. Я всегда был странный, за что родители меня вечно ругали, не понимая моих причуд, зато дедушка меня обожал, — тут Минар широко заулыбался от приятных воспоминаний. — Он всегда рассказывал небывалые истории, показывал фокусы, говорил загадками. Меня всегда это восхищало, отчего я становился ещё большим мечтателем, — тут его улыбка сникла, глаза потухли. — «Вечный мальчик, вечный ребёнок» — вот что обо мне вечно говорили, когда рассказывали про меня другим. «Ранимая душа, впечатлительный мечтатель». Я всегда был добр ко всем, всех жалел и утешал, всегда всем помогал, выручал, прекрывал. Но я никогда никому не был по-настоящему нужен. Никогда. Со мной просто игрались, использовали меня, а затем бросали, уходили, даже не замечая, как моё сердце изливалось кровью от ран.

В этот момент его сердце и вправду перестало полыхать жаркой любовью ко всем и вдруг покрылось кровоточащими ранами, алая жидкость медленно полилась на скамейку, а там — капала на сероватую траву. Я следил за передвижением крови, чувствуя, как в груди всё оцепенело от леденящего душу потрясения. Говорить «мне жаль» сейчас казалось как никогда пафосным и равнодушным, как и вообще что-либо говорить. Поэтому я решил просто молчать, ощущая в себе небывалый спекрт эмоций не только от рассказа Минара, но от всего пережитого за этот день.

Слишком уж это тяжело — ощущать свет и тьму одновременно.